Сен-Санс

Смысл подарка был категорически непонятен. Да, у нас стояло пианино в большой комнате. Но по его клавишам уже бегали, округлившись яблочком, руки моей старшей сестры. Я ни разу не проявила к этому процессу ни малейшего интереса и была уверена, что именно безразличие гарантирует свободу. «У девочки обязательно должно быть музыкальное образование», — отрезала мама. И я поняла, что музыкальное мучение неизбежно. Надо было сразу позиционировать себя чёртом, c младшей группы детского сада, вот что я вам скажу. Во всяком случае, обошлось бы без жертв среди педагогического состава детской музыкальной школы города Алушта.

Через неделю, к собственному удивлению обнаружив на прослушивании бездну музыкальных дарований, я была принята в школу. На открытом собеседовании, где присутствовали и родители, ученикам предстояло выбрать, какому инструменту посвятить свое будущее. Когда подошла моя очередь, я метнула взгляд на шкафы с большими черными кофрами и заявила: «Аккордеону!» — «Он же огромный! — не сдержалась мама, сидящая в последнем ряду. — Нет-нет, — обратилась она уже к преподавательнице, — мы записаны на класс фортепиано! Она шутит».

Учительнице по классу фортепиано, кстати, ее имя — одно из немногих, которые не отложились в моей памяти, я была послана в наказание за что-то страшное. Она просто не хотела это осознать. Своим абсолютным безразличием к инструменту и предмету, я выводила её из себя настолько, что орать и щелкать деревянной линейкой по моим пальцам она не стеснялась даже в присутствии мамы. Впрочем, однажды я зачем-то ее порадовала и выучила «Чибиса». И сыграла его с таким чувством, что учительница одарила меня взглядом, достойным человеческого существа. Не важно. Год я закончила так плохо, что, казалось, мама должна засомневаться в необходимости делать из меня хорошую девочку.

Я-то, ясное дело, не отчаивалась — колокольчики свободы трезвонили и манили. Но и мама не сдавалась. Выяснилось, что, пока я доводила до инфаркта пианистку, она, за моей спиной, вела переговоры с преподавателем по домре Надеждой Яковлевной Костенко.

Надежда Яковлевна что-то во мне разглядела или просто ей была симпатична мама — в общем, она согласилась позаниматься. Когда мы встретились впервые, я словно вернулась в мир, который почему-то в последний год не загружался, — Надежда Яковлевна смотрела на меня взглядом, в невозможность которого я чуть было не уверовала: с простой и обычной человеческой любовью. Дала домру в руки, медиатор, объяснила, как с этим управляться, и была очень довольна моими пробами. Потом она показала тремоло — его я без труда повторила легкой, свободной кистью, и, похоже, это стало абонементом в филармонию ее сердца: «Глазам не верю!»

Первый год старалась. Болели мозоли на пальцах, но я терпела. Штудируя гаммы, закаляла беглость пальцев. И продолжала радовать Надежду Яковлевну, разучивая андреевские народные вещицы. Она играла композиции, которые планировала дать мне на растерзание в будущем. Очень хотелось Свиридова и Сен-Санса.

В какой-то момент — я даже не заметила — мама перестала разрешать гулять с друзьями, потому что я не успевала выучить задание по музыке. Не всегда удавалось попасть во Дворец пионеров на танцы, кружок юннатов пришлось устроить дома, а в театральный я могла ходить лишь по выходным. Воруя у одной школы в пользу другой, я ни там, ни там не успевала, и чувствовала, как порох кончается. На все-все-все-все школьные праздники я вынуждена была таскать с собой домру, потому что мое выступление в глазах преподавателей было гвоздем программы. Реакцию одноклассников я предпочитала не анализировать.

Первые академы я отыграла прекрасно. Научившись манипулировать вниманием взрослых еще в детском саду — конечно, конечно, ведь я лучше всех читала стихи, танцевала и играла козу в «Кошкином доме», — играя академконцерты, я открыла для себя большую сцену. Смейтесь сколько угодно. Торжественно неся свой профиль, я выходила на середину сцены, останавливалась у стула выступающего, поворачивалась к залу со счастливейшей улыбкой на лице, коротко, но с глубоким почтением кланялась публике, после садилась, закидывала ногу на ногу, укладывала правильно инструмент, бросала взгляд на аккомпаниатора и уверенно начинала. За артистизм всегда было 5.

К третьему классу остался только он. Во-первых, от отсутствия врожденного трудолюбия (да-да, чтоб заставить себя работать, я по сей день разглядываю фотографии беднейших кварталов Дели), а, во-вторых, я не болела музыкой. Я ею просто не болела! Уже в начале третьего класса Надежда Яковлевна через несколько минут после начала моих вступлений отворачивалась от сцены и прятала лицо в классный журнал. Она уже не верила в меня, и я знала почему. Мы с ней были заложницами нашего теплого, многообещающего прошлого. Она готова была честно вкладываться в честного музыканта, я же была подделкой, шулером, халтурщицей. «Лебедя» Сен-Санса я окончательно выучила наизусть за ночь до академконцерта.

Весна. Из окон школы видны усыпанные миндальным цветом алуштинские холмы. Ирина Владимировна, аккомпаниатор, уже исполнила первые два такта проигрыша, — я их не слышала. Отвлекаюсь от весны на ее многозначительное покашливание. Она играет снова, а я опять за окном… Слышу шипящее праведным ядом: «Соберись!» — и пропускаю вступление в третий раз. Надежда Яковлевна выходит из зала.

Открытием главного кошмара, кажется во втором классе, стала та самая учебная дисциплина, что призвана развить мой слух и музыкальную память — соль-фед-жи-о. «Ведь я не знала, что слова "сольфеджио" и "суицид" — синонимы», как заметила недавно подруга, — я тоже это не сразу поняла. На каждом новом занятии я закипала, силясь расслышать слова Таисии Михайловны. Отчетливо виднелась лишь разница между скрипичным и басовым ключом. Но не так страшен доминантсептаккорд, как необходимость намалевать его на нотном стане, — многие поймут, о чем я. Когда Таисия Михайловна наигрывала то, что расслышали мои уши, класс ревел от смеха. И это нисколько не помогало мне понять, каким чудом звуки из воздуха превращаются в ноты.

Еще были выступления школьного оркестра народных инструментов, в котором я играла роль главного шоумена, как Гаркуша в «Аукционе». Право носить банты любимого цвета я пыталась отстаивать, всякий раз участвуя в выступлениях, но тщетно. В минуты, когда оркестранты отстраивались, а рабочие сцены коммутировали провода, Петр Яковлевич, дирижер, внимательно отслеживал, чтобы микрофоны были от меня подальше — я никогда не учила свою партию. Зато если снимали телевизионщики, моя физиономия всегда бывала рекомендована для веселых крупных планов. «Полина, — обращался Петр Яковлевич к первой домре оркестра и лучшей ученице в школе, — у тебя есть запасные белые банты? Наша прима снова в синих». Мне повезло лишь однажды, но в то выступление нас никто не снимал.

Полиной Егошиной меня стыдила и мама, и преподаватели. Дескать, вот на кого равняться нужно. Пока ты ищешь, как отлынить от важной работы, она по четыре часа в день совершенствует в себе звучание струны, развивает чувство септ и всех остальных аккордов. До чего правы были мои хулители, я поняла на одном зимнем академе. Как всегда, опаздывая, понимая, что не успеваю разогреться, я залетела в класс, раздеваясь на ходу. Полина сидела неподалеку от входа, под рогатой вешалкой, и, разогреваясь, бегала пальцами по грифу. Я не заметила, как это вышло, но здоровая металлическая рогатина, увешанная зимней одеждой обрушилась вершиной прямо на ее головку. Когда мы извлекали Полину из-под завала, она плакала. От боли, конечно. Но еще и потому, что там, поверх шуб и курток, уже летали заключения Надежды Яковлевны и аккомпаниатора, что играть она сегодня не сможет. Не сможет, думала я, вот же повезло! И в ответ на мои мысли из-под шуб выплывали всхлипы.

На самом деле, мне было за что любить музыкальную школу. Даже тогда, когда я ее просто ненавидела. Параллельно со мной по классу фортепиано занималась Маша Тоечкина, моя одноклассница по общеобразовательной школе. Она научила меня слышать ноты в слогах имен, различать цвета дождя и выуживать музыку из хаоса. Иногда мне кажется, что благодаря ей, а вовсе не уроку музыкальной литературы я научилась слушать инструмент и понимать, что музыкант настолько реален, насколько он безумен, а безумие музыканта — самое разумное из всех. И нет такого процесса, которому стоило бы отдаваться без волнения.

Ожидая очереди на сцену, она всегда сидела с закрытыми глазами, открыв их, поднималась к роялю, словно присматривалась к нему по дороге, сев перед инструментом, прежде чем приступить, примеряла ладони к клавиатуре, и как бы точно по заданному ни звучали первые аккорды, она прислушивалась к ним, будто доктор, анализирующий тоны сердца.

Я сменила два музыкальных инструмента и четырех преподавателей; в разные периоды тех лет несколько раз окрылялась идеей музыкальной карьеры, но легко прощалась с нею. Я научилась делать многое «через не хочу”, быстро преодолевать большие расстояния, опаздывая то на танцы, то в драмкружок после музыкальной школы или перед ней; развила способность не слушать, что мне говорят, возмужала как лгунишка; всякий раз придумывая, куда бы пойти вместо музыкальной школы, полюбила краеведческие музеи и районные библиотеки, надышалась йодистым запахом моря, гуляя по набережной, посмотрела впервые «В джазе только девушки”, стоя в открытых, ибо страшная жара, дверях кинотеатра «Шторм» почти весь фильм; возвращаясь из музыкалки вечерами, наловчилась забрасывать уличных кошек в открытые форточки домов — и ни разу не была застигнута на месте преступления! И когда я рассказывала Маше об этом, над моей головой нежно звенели разноцветные стёклышки — так она смеялась.

Школу я закончила с одними тройками, отучившись в общей сложности восемь лет. В моем аттестате уже никогда не появится какой-то важный штамп, потому что я забыла вовремя сдать в библиотеку пару хрестоматий. А первые несколько лет после выпуска мои ноги старательно обходили ее двухэтажное каменное здание. Рассматривая аттестат, мама очень деликатно попыталась намекнуть на возможность поступления в музыкальное училище, но я предложила ей сделать это самостоятельно. И решительно двинулась в сторону давно отложенной мечты: записалась на баскетбол.

Продолжение следует…