Борцы за мир

Может, вы уже читали книжку про «Кота-убийцу»? Того, что птичку придушил. Но даже если вы её ещё не читали, обязательно стоит обратить внимание на совершенно нового автора, открытого издательством «Самокат», — Энн Файн.

Её новая книжка называется «Пучеглазый». Этим не очень-то приятным прозвищем дети награждают друга своей мамы. «Старик» лет пятидесяти совсем не вписывается в их семью: мама с Китти и младшей дочерью Джуди борются за мир во всём мире, за ядерное разоружение, у них есть плакаты, сеть сторонников, плоскогубцы для разрезания проволоки, фонарики, огромные уродливые ботинки — в общем, полный набор борца за мир. Джеральд — трезвый и рассудительный владелец небольшой типографии. Он ничего не имеет против ядерной энергии, считает, что посуду надо мыть каждый раз после еды, комнату — регулярно убирать, а дети должны помогать маме по хозяйству, короче — страшный зануда и консерватор. Но постепенно выясняется, что не так уж он и плох, а его советы и принципы имеют свой резон.

— Вот что я тебе скажу: я сделала большую ошибку, когда попеняла маме, что она слишком часто уходит из дома по вечерам. Чтобы мне угодить, она стала оставаться дома. Но поскольку я по глупости сказала, что ничего не имею против Джеральда Фолкнера, то всякий раз, как он звонил, чтобы пригласить её куда-нибудь, она, теребя телефонный провод, отвечала: «Ох, и не знаю, Джеральд. У нас в больнице выдался тяжелый день, и я совсем вымоталась к вечеру. Почему бы тебе не приехать к нам?»

Я ненавидела визиты Пучеглазого. Мне всё казалось немилым, когда он к нам заявлялся. Не могу объяснить толком, но я переставала чувствовать себя дома, если он расхаживал по комнатам в поисках карандаша, чтобы решить кроссворд, с шипением сливал воду в туалете на первом этаже или снимал мой портфель с кофейного столика, чтобы удобнее было смотреть телевизор, лежа на диване. Я ненавидела маму за то, что она была с ним такой счастливой, спокойной и внимательной. Я ненавидела Джуди только за то, что она неизменно отвечала на все его идиотские вопросы и фальшивые любезности. Порой я ненавидела даже милейшую пушистую Флосс: она живо смекнула, что Пучеглазый не самый шустрый из людей, и охотно устраивалась у него на брюках, мурлыкая, роняя шерсть и наслаждаясь жизнью.

Но больше всего я, конечно, ненавидела его самого.

И Пучеглазый это знал. Он был не дурак и не мог не заметить, что при всех его посещениях, я ни разу по собственной воле не заговаривала с ним, а на его вопросы отвечала, только пока мама была рядом и всё видела и слышала. Но если он обращался ко мне, когда она разговаривала по телефону или была в ванной, я просто делала вид, что не слышу, выходила из комнаты или заводила на полную громкость мелодию из «Маппет-шоу» на проигрывателе Джуди. Конечно, я вела себя грубо и по-детски, но так я себя чувствовала. Из вечера в вечер я слышала, как обрывается у нашего дома ворчание мотора его автомобиля, и видела в окно, как он выбирается с водительского сиденья, суёт пальцы за ремень на талии и подтягивает брюки, а потом направляется по дорожке к нашему дому. Сам его вид раздражал меня до такой степени, что я искала любого повода убраться наверх, где готова была просидеть весь вечер, делая вид, что читаю или делаю уроки, только бы меня не заставили спуститься вниз и быть с ним вежливой и любезной.

Мама всё это видела и не видела, если ты понимаешь, что я имею в виду. Ясное дело, она знала, что я не больно-то его жалую. И понимала, что по мне лучше бы Пучеглазый угодил под автобус или слинял куда-нибудь подальше — в Папуа — Новую Гвинею или там Куала-Лумпур, или бы стал ухлёстывать за чьей-то чужой мамой. Но вряд ли она догадывалась, как сильна была моя ненависть, как отчаянно он действовал мне на нервы, каким противным мне казался.

Но я не могла сказать ей об этом! Ну как ей это объяснить! Я пыталась, но всякий раз не могла найти нужных слов, и всё кончалось тем, что мама смотрела мне в глаза с тревогой и ожиданием, а я мямлила: «Ничего! Это неважно, честное слово. Забудь».

Однажды, когда мамы не было дома, я попыталась поговорить с папой, но ничего путного из этого не вышло.
— Да что с ним не так, дорогуша?

Я намотала на палец зелёные пластиковые колечки телефонного провода и потянула что есть силы.
— Он отвратительный. Вот что с ним не так.
— Что значит отвратительный?
— Он подлиза.
— Подлиза?
— Да, он подлиза, а ещё — противный и мерзкий, меня от него тошнит. Стоит хоть разок взглянуть на него, и меня всю выворачивает.
— А что о нём думает Джуди?

Врать бесполезно. В конце концов, взрослые всегда докопаются до правды.
— Ну, Джуди он, вроде, нравится.
Папа помолчал, а затем спросил:
— Просто из любопытства — а как этот Джеральд Фолкнер выглядит?
— Отвратительно.
— Китти, ну, ты уж явно преувеличиваешь! Уверен, что этот новый приятель твоей мамы вовсе не так плох. Наверняка он совершенно нормальный — средних лет, немного раздался в талии, чуть-чуть лысоват…

С таким же успехом папа всё это мог отнести к самому себе. Может, он как раз собой в это время и любовался в зеркале.
— Полагаю, что так.

Я ещё сильнее натянула провод, так, что кончик пальца посинел.
— И, думаю, у него самое нормальное лицо, так ведь? Я хочу сказать, что, встретив его на улице, никто не закричит с перепугу и не шарахнется в ближайший переулок.
— Я бы испугалась.

Теперь мой палец стал ярко-фиолетовым.
— Но что с ним не так?

По папиному голосу я догадалась, что ему этот разговор надоел, так же как и мне.
— В придачу к тому, что он отвратительный, противный, тошнотворный, да ещё и подлиза?
— Да в придачу ко всему этому.
— Не знаю! — крикнула я в отчаянии, и голос мой пролетел по телефонному проводу до самого Бервика-на-Твиде. — Я не знаю!

И это была чистая правда. Я не могла и себе самой объяснить, что было не так с Джеральдом Фолкнером, и почему из ночи в ночь я не могла сомкнуть глаз и всеёпридумывала разные напасти, где ему отводилась роль главной жертвы. В понедельник я думала, как бы устроить так, чтобы высоченная фабричная труба рухнула прямо ему на голову. Во вторник готовила ему кончину от ужасной неизлечимой болезни. В среду его чуть-чуть не переехал пьяный водитель. В четверг я представляла, что он споткнулся, прогуливаясь с мамой у бассейна, упал в воду и утонул. Ей-богу, я так увлеклась придумыванием этих несчастных случаев, что, когда в пятницу Пучеглазый, как ни в чём не бывало, опять заявился к нам с коробкой шоколадных конфет под мышкой, я даже удивилась, каким бодрым и здоровым он выглядел!

Он вошёл и сразу подхватил Флосс на руки.
— Никак нынче Шотландия играет с Бразилией у вас в гостиной? — спросил он, кивая на то, что в комнате горели все лампочки. — Знаешь, Китти, такой опытный борец против ядерных реакторов, как ты, должна следить, чтобы свет в доме не горел зря. Это снизило бы нагрузку на местный реактор. Глядишь, и Торнесс* бы оказался не нужен.

Я нахмурилась. Пучеглазый улыбнулся и прошёл мимо меня в гостиную, где Джуди уже, поди, поджидала его, разложив игру — монополию или скрэббл — на кофейном столике. Иногда он по пути выключал пару лампочек. У него был пунктик на экономии электричества, правда. Пару раз я заставала его, когда он, возвращаясь из уборной, останавливался у счётчика и следил за тем, как крутится колёсико там внутри.
— Видимо, вы оставили что-то не выключенным, — говорил он встревожено. — А стиральная машина не работает часом вхолостую? Просто не верится, что оно так вертится только из-за лампочек.

Тогда из комнаты выходила Джуди и смеялась над ним до тех пор, пока он не переставал бурчать и не возвращался вслед за ней в комнату продолжать игру. Я же с топотом поднималась наверх в свою комнату, включая по пути все встречавшиеся лампочки. Вот как он меня допекал!

А я его. Я знаю. Если честно, я была маленькой мегерой. Я взяла за правило никогда не передавать то, что он просил сказать по телефону. Что бы он ни говорил, я слушала его с ехидной ухмылочкой. Я делала вид, что всё, принесённое им в наш дом, содержало потенциальную угрозу: могло взорваться или быть отравлено. Я ни за какие коврижки не согласилась бы подойти посмотреть великолепную коллекцию ракушек, которую он принёс Джуди, когда она закончила изучать Древний Рим и перешла на обитателей морского побережья, и никто не смог бы поймать меня за тем, что я ем его шоколадные конфеты. Да, не стану отрицать: я здорово действовала ему на нервы. Не меньше, чем он действовал на нервы мне.

Когда мы куда-нибудь ходили все вместе, я вела себя не лучше: плелась сзади, отчаянно надеясь, что никто из знакомых не повстречается нам на пути — а то, увидав его под ручку с мамой, решит ещё чего доброго, будто он мой папочка. Я не разговаривала с ним в ресторанах. Вот официант стоит с блокнотом у столика и спрашивает Пучеглазого:
— Что вы выбрали, сэр?

Он наклоняется через стол и спрашивает меня:
— Что ты выбрала?

Тогда я демонстративно поворачиваюсь к маме и говорю ей, что мне заказать. А она уже передаёт Пучеглазому. Тот поворачивается и диктует официанту, который старается вежливо взирать на происходящее, тем более что уже давно записал всё в свой блокнотик. Пусть это смешно, но мне это было важно. И я ни за что не стала бы даже пробовать то, что заказал Пучеглазый, или меняться с ним тарелкой, если моё блюдо оказывалось невкусным, а он, один из всех, вызывался поменяться со мной. Мама это замечала. Однажды, расплачиваясь, она даже наклонилась ко мне и прошептала нежно на ухо:
— Послушай, Кит, оставь ты эту миску с тальятелли под чёрным оливковым соусом, ведь ты впихиваешь в себя эту лапшу только из упрямства. Поменяйся-ка лучше с Джеральдом на его порцию хрустящего цыплёнка, и я заплачу тебе 4.99 фунтов плюс налоги, обещаю.

И она бы свое слово сдержала. Я маму знаю. Так что мне пришлось изрядно поработать челюстями, чтобы справиться с противным клёклым комом и добраться до дна миски, меж тем как Пучеглазый посматривал на меня с ухмылкой, отправляя в рот — кусок за куском — вкуснейшее жаркое. Я так на него озлилась, что, когда привезли столик с десертами, не удержалась и, отклеив этикетку с какого-то экзотического фрукта, нацепила ему сзади на пиджак — пусть все видят и посмеиваются! А когда мы вернулись домой, я со злости сунула его газету под ковёр и как бы нечаянно просыпала сухие листья от домашних цветов ему в пиво.

Ясное дело — Пучеглазый изо всех сил старался быть терпеливым. Он столько раз делал вид, что не замечает моей грубости, и лишь однажды не сдержал гнева — когда я нарочно оставила сочинение, написанное мной для миссис Хатри на подлокотнике дивана, чтобы он заметил, как только сядет. Я за это сочинение получила отлично. «Надеюсь, что хотя бы часть здесь написанного, — плод твоей неуёмной фантазии», — приписала учительница в самом низу. Это было сочинение на тему «Что я ненавижу», и я уж дала себе волю. «Тот, кого я ненавижу, регулярно приходит в наш дом. Бесхребетный и льстивый, ведёт себя так, словно он в доме хозяин. Когда он дышит, то шевелятся волоски, торчащие у него из ноздрей. Зубы его пожелтели от старости, но просвечивающий сквозь редкие волосы лысый череп по-прежнему розовёхонек, словно ошпаренный младенец. От его взгляда по спине ползут мурашки, он смотрит на людей, как голодный пёс в ожидании у пустой миски. Поэтому я и называю его Пучеглазый».

Не думаю, что у Джеральда Фолкнера хватило терпения читать дальше, поскольку буквально через пару секунд он разорвал страницу пополам и швырнул в корзину.

Да пожалуйста! Я своё дело сделала. Хотя недобрый блеск в его глазах явно предупреждал меня, чтобы впредь я не смела заходить так далеко. Но я продолжала сдавать учительнице мои маленькие шедевры: мою «Оду незваному гостю», мои замечания для обсуждения в классе на тему «Не следует разрешать разводы, пока все дети не вырастут и не покинут родительский дом», моё эссе-портрет «Стареющий мужчина». Но дома я использовала иную, более безопасную, тактику допекания Пучеглазого, избирая лишь то, что спокойно могла проделывать на глазах у мамы, не давая ей повода придраться и выставить меня вон.

Я стала к месту и не к месту вспоминать душку-Саймона.

Забавно: стоит тебе только упомянуть о ком-нибудь в общем разговоре — а дальше всё пойдет как по маслу. Я живенько в этом насобачилась и со временем так преуспела, что могла приплести Саймона буквально к любой теме. Вот, пожалуйста: вечер, Джуди наконец-то сложила в коробку игру, в которую Пучеглазый весь вечер с ней играл, проявляя чудеса терпения, и отправилась спать; мама удалилась наверх её укладывать, а Джеральд Фолкнер меж тем пошёл на кухню сварить себе кофе. Вот мама вернулась, и Пучеглазый стал уговаривать её оставить в покое разбросанные по ковру обрывки прошедшего дня, спокойно посидеть на диване и попить кофе. Конечно, маме придётся тянуться через него, чтобы достать чашку, а он, выпучив, как обычно, глазищи, станет подкатываться к ней, льстя напропалую:
— Эта блузка совершенно меняет цвет твоих глаз, Розалинда. Они делаются такими ярко-фиолетовыми.

Хоп! Оп-ля! Я дёрнула маму за юбку, чтобы ясно было — я к ней обращаюсь, а не к нему.
— А помнишь ту фиолетовую рубашку Саймона? Он частенько её надевал, когда приходил к нам. Помнишь, как он водил нас на пантомиму? Он и тогда в ней был. А ещё когда мы ходили с ним на автогонки, в картинную галерею и на цветочную выставку. И когда он в последний раз навещал бабушку.

Пучеглазый откинулся на спинку дивана, закатил глаза и едва заметно вздохнул, а мама сказала:
— Китти, а ты все уроки на завтра приготовила?
— Все, — отвечала я. — Я сперва Джуди помогла, а потом и свои сделала. У Джуди теперь нелады с дробями. Помнишь, как Саймон обычно помогал ей делать уроки? Ты ещё говорила, что у него ангельское терпение.

Мама посмотрела на меня своим особым взглядом. Сказать по правде, она совсем не похожа на тех тетёх, что делают вид, будто жили как мышки, пока не встретили мужчину своей судьбы. Но, конечно, я замечала, что мама уже по горло сыта моими вечными «Саймон то», «Саймон это», я так всё это раздувала, что можно было подумать, будто эти двое расстались в двух шагах от алтаря.
— А музыкой ты уже занималась?
— Ты же слышала. Я играла «Менуэт ре минор» и «Радостно понесу я мой крест», помнишь, как Саймон рассказывал, что в детстве думал, что они поют «Радостно понесусь я окрест»?

Саймон то, Саймон это… Джеральд Фолкнер за маминой спиной сощурил глаза и медленно провёл двумя пальцами по горлу, глядя прямо на меня. По выражению его лица я могла судить, что это было скорее шуткой, чем угрозой, но претворилась, будто всё наоборот, и поспешно встала.
— Хорошо. Я уйду, — сказала я тихим дрожащим голосом. — Я же вижу, что вам мешаю. Оставляю вас наедине. Пойду к себе наверх, постараюсь найти, чем бы заняться…

Я произнесла это еле слышным голосом, чтобы они решили, будто я так и просижу в одиночестве в своей комнате без дела до самой ночи.
— Не глупи, — спохватилась мама, и в голосе её прозвучали нотки раскаяния.

Она похлопала по дивану, приглашая меня сесть рядом с собой.
— Ну же, садись. Мы будем рады, если ты останешься. Правда, Джеральд?
— О, конечно, — невозмутимо произнес Пучеглазый, глядя на меня как на пустое место. — Конечно, мы хотим, чтобы ты осталась. Как-никак, это твой дом, а не мой.

Вот уж в это трудно было поверить! Пару недель этот тип, конечно, просидел вежливо на диване, а потом совершенно освоился и стал вести себя так, словно он у себя дома. Ну, вы понимаете, что я имею в виду. Между тем, кто пришёл погостить, и тем, кто живёт в вашем доме по праву, — большая разница. Гости сидят там, где им скажешь, и делают то, что вы им предлагаете, пока вы не пригласите их заняться чем-то другим. Если предложить им чашечку чаю и показать слайды, снятые в отпуске, то они так и останутся сидеть, как прикованные, пока вы ни пригласите их в кухню лущить горох. Гости не вскочат просто так по собственной воле и не станут расхаживать по вашему дому, рыться в вашем хозяйственном шкафу в поисках молотков и гаечных ключей и совать нос в ваши спальни.
— Китти, можно мне заглянуть к тебе на минутку?

Я постаралась поплотнее закрыть дверь, так что чуть голову себе не прищемила.
— Зачем?

Пучеглазый помахал инструментами.
— Я ищу воздушную пробку в батареях. Похоже, что она именно в твоей комнате.

Он кивнул в сторону моей двери. Рукава его рубашки были завёрнуты, пальцы все в масле, так что он явно говорил правду.
— Ладно.

Я раскрыла дверь, насколько это было возможно.
Он стоял и ждал.
— Ну? Можешь ты открыть дверь? — повторил он.
— Я уже открыла, шире не открывается.
— А что с ней не так? (Ох, у него прямо глаза заблестели: «Ага! Ещё одна работёнка, которая позволит мне крепче присосаться к моей Розалинде!»)
— Да всё с ней нормально, — огрызнулась я. — Просто парочка книг лежит за ней на полу, вот и всё.
— Парочка книг! — присвистнул Пучеглазый. — Да у тебя там, поди, вся Шотландская энциклопедия: дверь-то совсем не открывается.

Я ничего не ответила. Думаю, он верно истолковал, что означало моё молчание. Всё же я ещё чуть-чуть приоткрыла дверь, отчего все мои хрестоматии по английской литературе наехали друг на дружку и корешки их затрещали.

Пучеглазый бочком пролез внутрь и огляделся в темноте.
— Что это у тебя тут так темно? — удивился он. — Почему ты занавески не раздвинешь?

Я отступила, спотыкаясь о компьютерные провода и щипцы для завивки, валявшиеся на полу.
— Не успела.
— Не успела? Да уже почти вечер! Если не поторопишься, то скоро будет пора их снова закрывать.

Я пропустила его нотацию мимо ушей. Джеральд Фолкнер поднял ногу и аккуратно уместил её между пластиковыми пакетами с клубками шерсти и давно забытыми грязными чайными чашками. Было видно, что он изо всех сил старается не наступить на разбросанную повсюду одежду, которую я так и не успела повесить в шкаф. Ковра под вещами почти не было видно. В конце концов, он-таки наступил каблуком в миску с мюсли. Слава богу, Флосс успела вылакать почти всё молоко, и хлопья засохли.

Он раздвинул шторы. В комнату хлынул свет.
Пучеглазый застыл как громом поражённый.
— Боже милостивый! — прошептал он потрясённо. — Да это же компостная куча дизайнера!

Пучеглазый изумлённо оглядывался вокруг. Картина и впрямь была неприглядная, признаю. Почерневшие шкурки бананов не выглядят так противно в мусорном ведре, но когда они валяются на смятых простынях, да ещё с налипшей кошачьей шерстью — это зрелище не для слабонервных. А вдобавок повсюду разбросаны косметика, бигуди и расчёски. И, конечно, игральные карты намного аккуратнее смотрятся, когда сложены стопкой. А если бы ящики комода были задвинуты, как положено, моё бельё не валялось бы на полу.

Джеральд Фолкнер наклонился и поднял кружку с остывшим кофе, покрывшимся толстым слоем зелёной плесени.
— Как интересно, — пробормотал он. — Этот вид плесени нечасто встретишь.
— Мне кажется, ты говорил о воздушной пробке в наших трубах.

Заметили? Я сказала: не просто в трубах, а в наших трубах. Я надеялась, что если мне удастся дать Пучеглазому почувствовать, что он чужак в нашем доме, он, в конце концов, уберётся восвояси. Но моим надеждам не суждено было сбыться.
— Ах, да!

Пучеглазый расчистил местечко у меня на столе и поставил чашку между моими пушистыми тапочками и большой банкой кошачьего корма, которую я, очевидно, прихватила с кухни как-то ночью, когда Флосс проголодалась. Когда он ставил чашку, раздался металлический звон. Мы оба его услышали. Джеральд смёл в сторону папины письма и взял то, что лежало под ними.

Ножницы.
— Китти, — сказал он, — уж не те ли это ножницы, которые твоя мама искала три дня кряду на прошлой неделе?

Я покраснела. Я знала, что Пучеглазый был на маминой стороне всякий раз, когда она молила меня ещё разок прочесать комнату, поскольку её любимые острые ножницы для стрижки наверняка могли быть только у меня. Он слышал, как я уверяла, что посмотрела абсолютно везде, два раза очень внимательно — нет их у меня.

Пучеглазый со вздохом положил ножницы рядом с гаечным ключом и отвернулся. Смахнул шуршащие мятые фантики из последней шоколадной коробки, которую принёс в наш дом, и опустился на колени.
— Ты не против, если я выужу пару носков, завалившихся за батарею? — спросил он вежливо. — Понимаешь, они нарушают принципы конвекции.
— Я сама их выну.

Не больно-то мне хотелось ему помогать, но знаешь — мало приятного, если кто-то посторонний начнёт рыться в самых заповедных уголках твоей спальни. Всегда есть опасность, что он наткнётся на что-то такое, отчего тебе захочется сквозь землю провалиться.

Я сверху просунула руку за батарею, а он резко стукнул по ней снизу. Выпали два сморщенных яблочных огрызка.
Пучеглазый нахмурился.
— Этот перезвон. Что-то он меня настораживает.

Я подумала, он решил, что моя батарея дала течь. Но он пошарил палкой за металлической решёткой и вытащил на свет божий связку из четырёх ключей.

Покачав их на пальце — образец А, — он сурово посмотрел на меня.
— Наконец-то твоя мама сможет спать спокойно. А то она голову сломала, куда девались все ключи от входной двери.

Пучеглазый снова постучал по радиатору, чуть сильнее. Выскочил ещё один огрызок, прилипший к шоколадке, которая мне пришлась не по вкусу, а потом раздалось громкое бульканье, и впервые за несколько дней вода свободно потекла по трубам.
— Ну, вот, — он присел на корточки, — похоже, проблема решена.

Стерев с брюк зелёные тени для век, он встал и ещё раз заворожено оглядел мою комнату. Я заметила, что его взгляд остановился на цветке в горшке.
— Восхитительно, — проговорил Джеральд Фолкнер. — Только посмотри. Ни капли воды. Никакого свежего воздуха. Ни единого солнечного лучика. А он всё ещё живой!
— И что с того? — процедила я холодно. — Ты закончил?

Он обернулся и настежь распахнул дверь, так что все мои книжки смялись в кучу.
— Мисс Китти Киллин, — произнёс он с восхищением, стараясь протиснуться в образовавшуюся узкую щель. — Ты единственная девочка в мире, способная превратить в мусор даже литературу!

Я только было высунула язык, но Пучеглазого и след простыл.

* Торнесс — ядерная электростанция в Великобритании.