Мы едем к ветеринару, потому что у крошки в башке клещ. Мы могли бы вытащить его сами, но боимся сделать что-нибудь неправильно. Ещё мы боимся пироплазмоза. Крошка к тому же боится ездить на машине, боится врача, дуреет от чужих запахов и не умеет писать в железную миску. Ей, в общем, и нечем: по дороге она описала мои штаны и обслюнявила штаны ребёнку. Доктор вынимает клеща, обрабатывает башку, взвешивает крошку, спрашивает, как её зовут, и просит назвать фамилию владельца. Тут мы понимаем, что стали владельцами трехмесячной собаки. Ребёнок напрягается и взрослеет на пару лет.

Мы едем к ветеринару, потому что с нашей крошкой что-то не в порядке. Она часто скулит, часто присаживается в траву, вся какая-то нервная и печальная. Мы боимся инфекции, чумки, бешенства (у собаки) и столбняка (у ребёнка) — этот крокодил с удовольствием хватает всех за руки, молочными зубами оставляя на коже красивые царапины. Доктор впихивает крокодилу в пасть таблетку от глистов, выписывает какие-то ещё лекарства, в железную миску пописать не предлагает. Ребёнок помогает поднимать собаку на стол для осмотра: за пару недель она потолстела на три кило, и поднимать её становится тяжеловато.

Мы едем к ветеринару. На улице дождь, наша корова лезет во все лужи, ребёнок осуждающе велит ей идти рядом. Сам он обходит лужи не так давно — года полтора-два, но одно дело промочить ботинки, и совсем другое — мыть грязные собачьи лапы в тазике, а после них — пол в радиусе трёх метров вокруг тазика.

Доктор спрашивает, какой вакциной будем делать прививку — импортной или местной, и надо ли выписывать собаке паспорт. (Вообще-то непривитым щенкам нельзя гулять на улице, особенно под дождём, но с этой собакой всё не как у людей.) Мы просим импортную вакцину и паспорт, ребёнок сочувственно смотрит, как собаке делают укол, и с нескрываемой завистью — на паспорт с печатями. Я не удерживаюсь и говорю, что ему-то до паспорта ещё жить и жить. Ребёнок хихикает и предлагает записать собаку в школу.

На улице холод и воскресенье, все нормальные люди ещё спят. У нас в набедренной сумке кило варёного мяса мелкими кусочками, рюкзак с собачьими игрушками болтается на спине у ребёнка, собака уже трижды запуталась в поводке.

Мы идём в школу. Ходим туда второй месяц и уже научились правильно произносить кличку собаки, ходить с ней рядом, говорить слова «дай» и «сидеть» правильным голосом. Правильным — это громко и жизнерадостно. Собаке в школе страшно нравится. Она прыгает, ест мясо, бегает, ест мясо, лает на ворон и доедает остатки мяса. Ребёнку не нравится всё, особенно дрессировщик. И мяса ему не положено. Я просто стараюсь всё делать правильно, но постоянно забываю, с какой ноги нужно начинать движение «рядом». Идиотка.

Собака ушиблась обо что-то боком, и теперь у неё на боку выросла шишка. Т-т-твоюжмать. К ветеринару.

Ребёнок больше не боится кошку: «Она такая маленькая! Её можно взять на руки!» Собаку на руки взять нельзя уже давно: она весит килограммов двадцать, и у неё продолжают резаться зубы. На площадку. Сидеть. Дай лапу. Молодец, гуляй. Нельзя. Нель-зя! К ветеринару. «Мама, у неё семь сосков! Это нормально?» — «Не знаю. Наверное, нормально. А она сегодня какала?» — «Да! Три коричневые какашки!» К ветеринару?

Сначала они смотрят в лицо трогательным взором и умоляющим взглядом. Маленький щеночек и ребёнок (чуть побольше). Милые симпатичные дети, кто перед ними устоит? Потом они научаются смотреть взглядом недоумённым, потом ухмыляются во всю пасть, потом поднимают верхнюю губу, рычат, презрительно сплёвывают сквозь зубы и отказываются выполнять команды, которые выучили ещё в младенчестве.

Тайное знание заключается в том, что момент истины — не один. То есть, конечно, один — такой большой, долгий, бесконечный момент истины, каждая текущая минута. Если кто к этому не готов, лучше даже не начинать, потому что всё, что вы сделаете, может быть обращено против вас. Всё, чего не сделаете, — тоже. Потому что они смотрят в лицо (маленький и побольше) без выходных, без слов, без мяса, без обещаний и, в общем, практически без сомнений. Кажется, это и есть любовь.