Я росла на Сухаревской. Бабушка жила рядом, на Чистых прудах. Школа была ровно между её домом и нашим. Когда я ссорилась с папой, шла рыдать к бабушке, а когда меня доставала бабушка, я шла к папе.

Мой отец воспитывался в детдоме. Его мать временно отдала туда. У нее в войну убили мужа, осталось пятеро детей, и она старшего отдала в детдом, чтобы ей было полегче, чтобы дети были накормлены. На папу это произвело шокирующее впечатление, он сбежал из этого детдома и уже не попал никогда домой, потому что добежал беспризорником куда-то до Новороссийска. Его подобрали, выучился военным, прошел всю войну и после войны вернулся в Москву. Ему было, я думаю, о чем грустить.
К моменту моего рождения он был уже состоявшимся человеком. Он постарался дать мне в детстве максимальную базу, чтобы я была счастливой, чтобы у меня все было, чтобы я была радостной, свободной. И я ему за это очень благодарна. Я не уверена, что он был хорошим педагогом, но мало кто с такими намерениями подходит к воспитанию детей. Это очень зрелое решение.

Фото из архива Арины Холиной.Я была психопатическим ребенком. Мои родственники довольно странно справились со смертью мамы. Мне они практически ничего не рассказывали. И, я думаю, это добавляло нервозности. Папа был старше меня на 53 года, я была вторым его ребёнком. Он потерял маму и тяжело переживал это, как я уже потом узнала. Он всё время старался исправить какие-то ошибки, и своего детства тоже.

Формула счастья выглядела просто: отец всегда был на моей стороне, у нас скорее получалось не воспитание как поучение и наказание, а такая борьба двух личностей. Иногда он пытался со мной обращаться сурово, но при этом все равно позволял с ним спорить, упираться, доказывать, что я права. У меня в детстве было самое важное — большая свобода. Он приучал меня к тому, что я должна иметь свои мысли, свое мнение. И он меня не очень сильно контролировал. По большому счету, я могла делать что хочу, но это не означало, что допустима распущенность.

Когда тебя заставляют быть как все — это отвратительно. Моя бабушка была очень хорошая, добрая, очень меня любила. Я думаю, она дала мне мощнейшую, почти материнскую заботу, но при этом она была абсолютно стереотипным человеком, от которого я слышала «ты эгоистка», «ты высокая», «ты худая» — массу клише, которых дома услышать было не от кого. Я с ней очень часто по этому поводу ругалась. Это было столкновение с каким-то общим принципом. И папа с ней из-за этого ссорился. В его отношении, впрочем, я тоже обнаруживала какую-то нелогичность. Довольно старомодная вещь, когда тебе говорят: «Это нельзя», ты спрашиваешь: «Почему?» — а тебе отвечают: «Без почему».

Самая глупость, что меня вовремя отправляли спать. Это было всегда в 9:30, то есть с девяти до девяти тридцати я читала или папа мне читал, а потом — отбой. И это ничего не решило, я все равно страшная сова. Каждый день просыпала в школу. Это была пытка. Каждый раз папа обещал меня облить холодной водой, стоял надо мной по 15 минут, а я лежала не шелохнувшись.

У меня было шикарное собственное место — шкаф! Я даже лампу туда ставила и читала. Там была шкура под одеждой, вот я поверх всего этого устраивалась и читала взахлёб. Я рано начала читать сама. Какие-то простые книжки — лет с пяти, а что-то типа «Трёх мушкетёров» лет в восемь стала читать. Как-то раз мы с папой о чём-то поспорили, он потребовал, чтобы я стала в угол, а я схватила «Трёх мушкетёров» и сказала, что с этого дня буду читать самостоятельно. Мне показалось, что это я его так наказываю. Мне очень понравился Кир Булычев с Алисой — «Тайна третьей планеты», потом «Заповедник сказок». Эту книгу очень мало кто знает, а я взяла у какой-то подруги и зачитала её до дыр. И еще — повесть «Понедельник начинается в субботу». Лет в девять «Хоббит» очень сильное впечатление произвёл. Потом уже, лет с десяти и до тринадцати, у меня был кумир Оскар Уайлд, который, честно говоря, и остался кумиром по сей день, я знаю его наизусть. «Ярмарка тщеславия» Теккерея, я ее читала, помню, упоенно по нескольку раз в год. И вдруг однажды открываю снова — и понимаю, что знаю каждую строчку, каждую! Еще очень нравился Зощенко, тот же самый эффект, в старости, наверное, буду перечитывать.

В нашу 64-ю английскую школу был жесточайший отбор. Это была старая гимназия, сначала мужская, потом смешанная. Там учился мой дядя, моя мама, её подруги и потом я. Там бытовали, с одной стороны, очень жесткие, а с другой — очень хорошие гимназические традиции. Плюс там учился достаточно узкий контингент — ну, может быть, первые два класса приходилось по лимиту брать детей из неблагополучных семей, но они все не выдерживали, учились на одни двойки.

Устраивать какие-то каверзы в моем кругу считалось подлым. Ну, на уровне подкладывать скрепки под попу учителю. Один раз, уже в средних классах, подложили, причем учительница была просто феерическая стерва. И это вызвало такое осуждение! Борись с ней за свои оценки, жалуйся директору, устраивай митинги — это считалось нормальным, но сделать такую подлость — низко.

Конечно, в школе на переменах все страшно дрались, но потом это рассосалось, и конфликтных ситуаций, по-моему, ни у кого не было. Если кто-то плохо говорил по-английски, это было поводом для снисходительного, так скажем, отношения к нему. А всего этого выпендрёжа: шмотки, понты — вообще не было. «Ты еще не прочитала Фрейда, в 14 лет?!» — на таком уровне был выпендреж.

Сначала у нас был фокстерьер, потом папу ограбили, и у нас появился ротвейлер. Он со мной и провел всю свою жизнь. Мне было года три, когда его взяли, мы с ним были в полубратских отношениях. Помню, когда я была маленькой, лет пять, меня, конечно, папа приучал никому не открывать дверь. А жители центра имели привычку, проходя мимо, захаживать в гости. Я как-то единственный раз таки открыла дверь, визитёр сказал, что он — папин знакомый. А у меня же собака, мне не страшно! Он зашёл, и пёс повёл себя абсолютно спокойно. Гость сел на табуреточку, пластинки посмотрел, говорил о чём-то. А когда попытался пойти в туалет, мой пёс просто сел, положил ему морду на колени и не выпускал его. И так гость, наверное, час сидел, пока не пришел папа. Я получила, конечно, за открывание дверей, но поняла, что чувствую себя в полнейшей безопасности с моей собакой.

Мы росли во дворе. Очень широкий круг общения формируется у ребёнка, растущего в центре. Разные люди жили — художники, режиссеры, алкоголики, — все вместе вполне себе толклись. Друзей было дофига.

Не могу сказать, что была у меня какая-то одна близкая подружка. Они все менялись: сегодня лучшая, завтра — уже нет. У меня была соседка на нашем этаже, Гуля, на четыре года меня старше. У нас общение началось с того, что папа просил её бабушку присматривать за мной. Гуля, наверное, такой человек, с которым мы дружили все детство. При этом мы с ней дрались — как мы дрались! Ее бабушка чуть ли не привязывала нас по разным углам, в буквальном смысле. Стульями дрались, я ей руку прокусила однажды.

Никаких косичек! У меня была такая типичная советская стрижка «сессон», как у Мирей Матье примерно. И одевалась я в джинсы-майки и кроссовки.

Помню, папа лежал в больнице, и я жила пару-тройку недель у старшей сестры, она хотела порадовать и купила какие-то… платьица. Я причем помню, что они были китайские, эти платьица. Такие надрывно-девичьи. Я не хотела это мерить, устроила дикую истерику, она — обиделась.

Человеком, который имел на меня самое большое влияние в детстве, был мой папа. Разумеется, очень многие его знакомые тоже поражали и приковывали моё внимание к себе, большинство из них были очень яркими. Не обязательно в смысле таланта, а чисто по-человечески, я уже тогда это видела. Художники, фарцовщики, советская богема… сейчас понимаешь, что и в то время вокруг меня было множество безумно угарных, классных людей. Пусть они не такие целостные личности, не лидеры мнений и идеологий, но они офигенные. Каждый — такой увлекательный фильм.

Папа старался вложить в меня как можно больше своих знаний о жизни, о культуре, обо всем. Он говорил — не знаю, насколько это хороший воспитательный метод, по-моему, это во мне развило какой-то очередной невроз, — что я, мол, наверное, скоро умру, ты должна быть самостоятельной. И ещё: «Тебе никогда не должно быть скучно». Он меня приучил: скучно бывает, только если человек сам по себе скучный, а человеку с воображением, с умом — не может быть скучно. Читай, рисуй, фантазируй. И он все время повторял, что надо не быть банальной в каких-то проявлениях письменных, литературных и что самое страшное для человека — это стадное чувство, когда ты делаешь что-то только потому, что это делают другие. Думаю, это были для него два каких-то самых краеугольных момента.

Запах моего детства — это какой-то общий советский запах неизвестно чего, Советский Союз был очень беден на запахи. Но я помню возле Бабаевской фабрики был ядреный запах какао, и ощущение такое: шоколад — кайф, из-за этого место казалось уникальным. А сейчас я люблю запах германских вокзалов, каких-то кафе с булочками, кофе, опять же, специфический запах немецкой культуры…

Однажды я подслушала, что она лесбиянка, что к ней ходит балерина. У нас была соседка Люба с пятого этажа — ювелир на дому. Со временем она всё больше стала смахивать на мужчину. Покупать мужскую одежду, в движениях что-то такое появилось, мне казалось. Бабушка сказала, что ее называют Леонид. Мне тогда, естественно, было безразлично. Мне было лет семь, никто не говорил, плохо это или хорошо. Ну стала Люба Леонидом, да ради бога. Потом я уже думала, какая она была мужественная, что в это время этим бабулькам сказать: все, я теперь Леня, и вообще, пошли все к чертовой матери.

Я не могу сказать, что у меня была какая-то сильная жизненная программа. Всегда оказывалось, что ты живешь, потом понимаешь — чего-то в жизни не хватает. Значит, к этому нужно идти. И все.

Вымысел — это нормально. Папино окололитературное окружение, да и тот факт, что сам он был поэтом, я в литературе и вокруг писатели, всё это воспитывает понимание нормальности вымысла. До определённого предела, разумеется, пока от лжи никто не страдает. У меня был знакомый один, он всегда рассказывал безумные истории, и я в финале понимала, что он заливает по полной. И было совершенно все равно. Да, я не знаю, какая у него жизнь на самом деле, вижу, что он её приукрашивает, может, она у него скучная. Но он рассказывает чумовые, забавнейшие истории. Какая мне разница, правда это или нет?

В отношениях правда нужна. Обязательно. Скажем, ты видишь, что с твоим другом что-то действительно, по-настоящему не то, ему нужно сказать правду. И, может быть, не один раз. Это непростой процесс, но если этого не сделаешь, ты будешь свиньей. Но бывает, что человек твою правду просто признавать не хочет. Когда идти на конфликт бессмысленно, когда он того явно не стоит. Это не вызывает у меня сочувствия: если человек хочет быть в мире своих иллюзий — я всегда рада помочь.

В 9 лет отец впервые привёз меня в Чехословакию, это было сенсационное впечатление! Во-первых, первая заграница, во-вторых, Прага — она, мне кажется, очень детский город. Вся эта сказочная готика, эти улочки, крыши. Мы были там два месяца, и я рыдала три дня подряд после возвращения. Я после этого влюбляюсь в города, по-настоящему, как в людей влюбляются.