Мы жили в одной комнате и ужасно друг другу мешали. Всё-таки 4 года — очень большая разница.

Балкон детской выходил в лес. Папа привинтил нам шведскую стенку и где-то раздобыл зелёненькие обои с листочками. Хватило только на полкомнаты, как раз с моей стороны. Вторая половина осталась жёлтенькой.

— Ага! Всё — своей любимой Асеньке! — возмутилась Ольга.
— Так даже лучше, — примирительно сказала мама. — Здесь у нас лес, а здесь — пляж, море.
Мне вдруг захотелось на пляж.
— Ну уж нет! — заявила моя сестра.
С тех пор я жила в лесу, Ольга — на пляже.

Это у неё от папы. Если им приходится идти друг за другом, они ни за что не договорятся.

— Да пропусти ты её вперед! — сердится мама.
— Зачем? — удивляется папа.
— Ну как ты не понимаешь, мне неудобно сзади! — кричит Ольга.
— Мне тоже.

- Ты ведешь себя неспортивно! — нахмурился папа.
— Обыграла, обыграла! — приплясывала Ольга.
— Это нечестно! — рассердился папа. — Я играл не в полную силу!
Больше они за шахматы не садились. А я даже и не пробовала. Зачем?
Олю это возмущало, она всё пыталась меня чему-нибудь научить.
— У меня всё равно не получится! — грустно говорила я.
— Ты хоть попытайся! — настаивала Оля.
— Ася у нас глупая, — сообщала я и продолжала заниматься своими делами.
— Очень удобная позиция! — сердилась Оля.

Однажды Оля уговорила меня сделать номер для новогоднего концерта в мамином институте. Оля играла на фортепьяно, я — на флейте. Мы решили, что обе знаем «И мой сурок со мною». И вот мы вышли на сцену, кивнули друг другу и заиграли. Но тут выяснилось, что у нас разные представления о сурках. Мой был жалобный и едва волочил ноги, а сурок моей сестры — резвый и весёлый — быстро ускакал вперед. «Начните ещё раз», — посоветовали нам. Мы начали. И вновь её сурок был заметно резвее моего. Я обиделась. Во-первых, флейта всегда ведёт, а во-вторых, я младшая сестра. Тогда мне посоветовали сыграть в одиночестве. Что я и сделала. Но тут обиделась Ольга. Тогда и ей предложили соло. Она исполнила его так, как ей казалось нужным.

Летом мама с папой отправлялись в экспедиции, потому что родители у нас геологи. Они ехали на Север, в тайгу. Туда, где солнце не заходит круглые сутки. Они носили там огромные шляпы с вуалью. Накомарники. И ловили рыбу. И встречали зайцев, северных оленей и медведей. А нас отправляли в пионерский лагерь.

Пионерский лагерь — такое место, куда ссылают детей, у которых очень плохо с бабушками и дедушками. Таких детей, за которыми некому приглядывать, чтобы они вовремя спали, ели всё, что лежит у них в тарелках, надевали резиновые сапоги и не делали чего-нибудь недозволенного, пока родители в экспедиции. В пионерском лагере дети соблюдают режим и ходят в кружки художественной самодеятельности и рисования, где расписывают гуашью доски. Роспись называется «городец».

«Хорошо, что вас двое», — говорила мама перед отъездом.
Но я не понимала, что в этом хорошего.

По субботам и воскресеньям ко всем приезжали родители. А к нам… Нам передавала посылки тетя Нина, мама Милки Шапиро, когда приезжала к дочери.

Мы с Милкой Шапиро были в одном отряде. За нашим корпусом начинался изрытый кротами пустырь. Мы с Милкой всё мечтали воспитать какого-нибудь одинокого крота. Нам хотелось, чтобы он делал кувырки под музыку и танцевал. И мы бы увезли его с собой в Москву и выступали бы в уголке Дурова. Но сначала крота надо было приручить, чтобы он нас узнал и полюбил. И мы украшали дорогу, по которой мог пройти крот, еловыми шишками и веточками. Мы только никак не могли договориться, как его назвать. Мне хотелось Носферату, Милке — Тишка, а пока мы звали его «наш Крот».

Но мы всё равно построили этому неизвестному кроту домик и ежедневно таскали ему хлеб из столовой. Хлеб выносить не разрешали, и мы прятали его под майками.
Каждый день мы замечали, что Крот становится всё более ручным.

Но Милке было мало:
— Вот приедет мама и заберёт меня отсюда, — говорила она.
— Зачем? Наш Крот скоро будет совсем ручным, — отвечала я и думала: «А моя мама не приедет, она — в экспедиции».

В одну из суббот Милку всё-таки забрали. Она притащила мне две сумки всякой всячины: и черешни, и печенья, и конфет. Я проводила её до калитки. И махала руками, чтобы она поняла: зря она уезжает. А потом я пошла в столовую за хлебом для Носферату. Есть совсем не хотелось. А наша вожатая стала меня заставлять:
— Пока не съешь, не выйдешь из-за стола!
Уже все ушли, а я всё сидела и сидела.
— Ну и долго мы так будем сидеть?
— Я не хочу есть, — сказала я.
— Ты хоть попробуй!
— Меня тошнит.

Тут она пощупала мой лоб. И повела в изолятор. В изоляторе меня осмотрели и сказали, что у меня температура и вообще ветрянка. Отвели в маленькую комнату и уложили в постель.

А когда проснулась, уже темнело. И я вспомнила, что надо покормить Носферату. Ведь теперь у него никого не осталось, кроме меня. Я пошла к выходу, но меня вернули, сказали, что поздно и пора спать, и вообще я пробуду здесь целую неделю.
И тут в открытое окно я увидела Ольку — она перелезала через забор изолятора. Она меня тоже увидела и подошла к моему окну.

— Привет! У меня ветрянка, — сообщила я.
— Знаю.
— Тебе разрешили ко мне прийти? — спросила я и тут же поняла, что задаю глупые вопросы, потому что, если бы разрешили, она бы не полезла через забор. Но Олька сказала:
— Я не спрашивала.
— Послушай, а можно я тебя попрошу об одной вещи.
— Ну?
— Покорми, пожалуйста, нашего крота Носферату. Милка уехала, а меня не пускают.
Олька хотела что-то возразить, а потом говорит:
— А как я узнаю, кто из них Носферату?
— Никак. Ты просто положи хлеб возле дырки. Помнишь, там, где мы строили?
— Хорошо, — просто согласилась Олька.
— А у меня, видишь, отдельная комната, — сказала я.
Темнело, и мы сидели — я с одной стороны окна, Олька — с другой, и смотрели, как в траве ползают яркие светляки.

А наша мама была в экспедиции. И папа тоже. У них там северный день и вообще не бывает ночи.

Это хорошо, что сестра заболела. Мама говорит, что детскими болезнями надо переболеть как можно раньше. Чтобы не мучиться, когда станешь взрослым.