Мариэтта Чудакова пишет книжки о книжках и о великих писателях. А ещё она даёт рекомендации — что читать, а что не читать. У неё целая серия выходит такая, называется «Не для взрослых». А каждая книга в ней — это как будто книжная полка. Была первая книжная полка, потом вторая, и вот теперь — третья. В этих публикациях Мариэтта Омаровна рассказывает о тех книгах, которых хорошо бы прочитать в подростковом возрасте. Некоторые авторы, о которых она пишет, вполне обычные: Пушкин, Грибоедов, Твардовский. А вот некоторые совсем необычные, малознакомые, почти забытые. Да и истории, которые о них рассказывает Чудакова, на первый взгляд совсем не детские, и даже не подростковые. Но Мариэтта Омаровна уверена, что все люди должны знать правду о прошлом своей страны, особенно подростки, которые эту правду допытываются.

Многие, если и не смотрели сами, то слышали про давний фильм «Ко мне, Мухтар!» Он был снят по рассказу писателя Израиля Меттера (1909-1996). «Мухтар» — про собаку из уголовного розыска и её проводника, про то, как преступник, которого помогала взять собака, стрелял в неё в упор, и что было потом…

Но И. Меттер — автор и других, меньше известных, но очень хороших произведений.

Личная судьба этого замечательного писателя была драматичной. В советские годы он не мог рассказать об этом в печати. Но зато написал в 1967 году повесть «Пятый угол» и положил её в свой стол. Спустя 20 лет началось новое время, советская цензура отступала на глазах — и в 1987 году Меттер вынул рукопись из стола и выпустил свою повесть маленькой книжкой. Она так всем понравилась, что в 2009 году была переиздана. Недавно я купила её и с удовольствием прочитала.

Эту книжку, о которой я расскажу позже, можно, конечно, читать в любом возрасте, но не мешало бы прочесть до 16-ти — потому что чем раньше вы узнаете о некоторых чертах советского времени, тем скорее поумнеете и составите о той далёкой для вас эпохе своё собственное мнение.

Если правду о своём времени он писал в 60-е годы «в стол», это совсем не значит, что в рассказах для печати он это время восхвалял. Меттер был человек очень честный и искал способ критически высказываться о своем времени и в подцензурной советской печати. И он его нашёл — стал писать с виду бесхитростные рассказы для подростков и юношества, в которых был глубоко заложен критический заряд: в них подвергался беспощадному анализу официальный советский язык. Те самые советизмы, на которых сначала строилась речь партийных начальников на собраниях и их пропагандистские газетные статьи, но за полвека советской власти, к середине 60-х они уже глубоко проросли в повседневную речь людей, делая её бесцветной, тупо-бюрократической.

В рассказе «Свободная тема» два главных героя. Это молодые учителя — девушка и юноша. В повести постоянно слышится речь советских начальников — партийных чиновников районного масштаба: « — Почему же вы нам не сигнализировали?», «Мы тут побеседовали с Ольгой Михайловной и с инспекторшей облоно. Обе они считают, что наша школа должна реагировать», «В этом классе у вас вообще идейный разброд», « — …Нельзя подменять воспитательную работу развлечениями. Всему свое место и время. <...> Мне кажется, Ольга Михайловна, что у вас слабо ведётся воспитательная работа с учителями», « — … И в целом педагог Охотников прививал своим ученикам сомнительные идеи, вредные по существу и далёкие от задач воспитания нашей молодежи…», « — Вы не уважаете коллектив! — крикнула инспекторша», «И ещё он сказал, что совершенно согласен с инспектором: к педагогу Охотникову надо присмотреться».

Увольнение Охотникова из школы сопровождается привычным набором лицемерных напутствий: «Больше того, я убеждён, что в другой школе вам безусловно удастся завоевать доверие и любовь коллектива».
Он встал и протянул мне свою короткую руку, точно тем же движением, каким делал это год назад, когда направлял меня в эту школу, из которой сейчас убирал… И слова о доверии и любви коллектива он тоже произносил тогда. Насколько я заметил, он всегда разговаривает «крупноблочным» способом. У него нет в запасе отдельных слов, которые можно переставлять, а есть блоки, из которых он строит свою малогабаритную речь».

Охотников немало размышляет в повести над этими особенностями советской жизни: «Мальчиков и девочек мы учим в школе связному изложению своих мыслей, а тут взрослый дядя бубнит знакомые всем сочетания звуков, да ещё записанные не им, а кем-нибудь из инспекторов. Может, потому и надо писать всё это, что говорить без мыслей гораздо труднее? Попробуй выучи наизусть пустую трескотню, да ещё такую, в которой нельзя переставить ни одного слова. Тут, действительно, уже вопрос механической памяти, а она может подвести».

Но не только размышляет, а то и дело почти инстинктивно противостоит ей в разговорах с разными персонажами рассказа.

«Человек должен быть хозяином своей судьбы.
— То есть? — спросил я».

Сам вопрос этот весьма примечателен. Дело в том, что в советской жизни предполагалось, что все всё понимают одинаково — и все говорят на одном языке, не вдумываясь в содержание произносимого. На самом деле человек в Советском Союзе ну никак уж не был хозяином своей судьбы. Но он должен был делать вид, что принимает это утверждение всерьёз. Между тем второй герой рассказа сохранил своё живое и оригинальное отношение ко всему, что видит и в чём участвует, — и даже сумел не заразиться общесоветским языком. И он путает советским чиновникам, ведающим школьным образованием, все карты, — что неминуемо ведёт к его увольнению из школы. На решающем собрании некоторые пытаются его защищать — но он сам им мешает, упорно не желая принять пустоту советского языка за норму.
« — …Товарищ Охотников совершил грубые ошибки, но это потому, что он у нас недавно, вот осознает сейчас, поварится в общем котле, и всё будет в порядке.
Когда мне дали слово, я с места сказал, что не могу осознать то, с чем не согласен».

И хотя девушке-героине он явно нравится, она всё равно норовит его «воспитывать» — просто не знает, как иначе общаться. Их диалог — это две разные системы речи, поскольку она-то привычно пользуется советскими штампами.

« — Если хочешь с ребятами поговорить, то говоришь обо всём, а не то чтоб на определенную тему… Они же спрашивают о чём попало…
— Значит, нам надо идти у них на поводу? — спросила я его».
« — Ты циник, — сказала Тамара. — Ты ни во что не веришь.
— Я верю в правду, — сказал я.
— Правда может быть нашей, а может быть и не нашей.
— Каким же путём ты узнаешь, чья она?
— А ты каким?
— Если я глубоко в неё верю, если она моя, значит, она наша. Потому что я ведь тоже наш. А тебе для выяснения истины надо непременно сбегать в райком комсомола».

«А я не могу свои личные отношения ставить выше общественных».

Молодой человек с его не омертвевшим языком — не уникален в повести. Там действует ещё пожилая учительница, которой так же, как ему, претят штампы советской речи, за которыми нет живого, сочувствующего отношения к людям.
« — Мне, милочка, уже поздно переучиваться.
Инспекторша улыбнулась.
— Учиться никогда не поздно, Варвара Никифоровна. Стоит ли проявлять такую нетерпимость к критике?
— Ах, да оставьте вы свои пошлости! — простонала вдруг Варвара Никифоровна».
Вот это «простонала» здесь особенно выразительно — слишком много лет пожилая интеллигентная учительница всё это слышит, но привыкнуть не может и мучается…

Израиль МеттерВ писавшейся «в стол» повести «Пятый угол» Меттер рассказывает о том, как его герою (в котором угадываются автобиографические черты) сначала мешает пятый пункт анкеты (её обязательно заполняли при поступлении в высшее учебное заведение) — «социальное положение»: « а было этих социальных категорий пять: рабочие, крестьяне, интеллигенция, служащие, кустари и пр. Я числился по самой последней, по пятой. Отец мой кормил семью из шести человек всеми доступными ему кустарными способами. <...> Мы жили бедно, но анкетное клеймо горело на моем лбу — сын частника. <...> Четыре года подряд я сдавал экзамены в институты, перетаскивая мои позорные документы из одной приёмной комиссии в другую, и четырежды не находил своей фамилии в длинных списках принятых». А после войны «пятый пункт» — это национальность. И в этой графе у героя повести появляется слово «еврей». И начинается новая — только уже не объявляемая государством, а проводящаяся подспудно полоса дискриминации.

В этой повести автор демонстрирует и обсуждает особенности советской речи свободней, чем в печати, — фиксирует, например, такую важную черту советской жизни: «Долгие годы завоёвывалось у нас право человека, описывающего исторические события, свидетелем которых он был, говорить от первого лица.
Не полагалось произносить местоимения «я». Следовало писать «мы». «Я» считалось недостоверным. Говорить надо было только от лица народа».

Венгерский писатель Д. Ийеш заметил эту нашу особенность ещё в середине 30-х годов в своей книге «Россия: 1934»: «Все здесь говорят во множественном числе. «В прошлом году, — заявляет некий поэт, — мы выплавили столько-то и столько-то тонн стали». Я с удивлением смотрю на собеседника, взгляд мой против воли останавливается на его тонких, изнеженных пальцах. «Взялись мы окучивать капусту, — сообщает он чуть погодя, — и за две недели обработали сто восемьдесят тысяч гектаров». И дальше, в том же духе: «Когда мы поднялись в стратосферу…» « — «Как?! И вы тоже летали?» — «Нет-нет, трое ученых, которые, к несчастью, погибли».
«Усматривать ли в замене местоимений перестройку индивидуального самосознания и формирование коллективного духа? Кто такие эти «мы», кто тут с кем отождествляет себя?

Для западного слуха всё это поначалу звучит странно. Как показывает приобретённый мною опыт, народ отождествляет себя лишь с выстраданными бедами и причинёнными ему несчастьями. «Да-а, войну мы проиграли». Но экспроприацию скота проводили уже не мы, а правительство; по-моему, даже сами члены правительства формулируют именно так. «Мы прокладываем канал Москва-Волга», — говорят те, кто всего лишь одобряет это начинание. Остальные говорят: они.

Человеку с Запада, конечно, кажется подозрительным это странное единение».

Талантливые отечественные литераторы тоже хорошо видели эту черту и высмеивали её. Протоиерей Михаил Ардов рассказывает в одной из своих мемуарных книг, как в середине 30-х кто-то из знакомых упрекнул В. Стенича (замечательного переводчика, которому через несколько лет суждено было безвинно погибнуть в застенках ленинградского Большого дома):
« — Нельзя называть большевиков «они». Надо говорить «мы»!
— Ну ничего, — ответил Стенич, — придёт время, «мы» «нам» покажем!»
После доклада крупного партийного чиновника А. Жданова в августе 1946 года, где он обвинил двух замечательных литераторов — Анну Ахматову и Михаила Зощенко — во всех немыслимых грехах, их исключили из Союза писателей и лишили продуктовых карточек. Писатели и литературные критики дружно травили недавних уважаемых коллег в своих статьях. «Ведь Зощенко и Ахматова сильны не сами по себе, — писал А. Фадеев. — Они являются как бы двумя ипостасями глубоко чуждого и враждебного нам явления».

А Меттер оказался одним из ПЯТИ писателей, не побоявшихся захлопать на писательском собрании после выступления затравленного Зощенко…

Вернемся к «я» и «мы». Михаил Ардов вспоминает, как в конце 50-х — начале 60-х годов «Борис Леонидович [Пастернак] рассмешил Анну Андреевну [Ахматову] и всех нас такой фразой:
— Я знаю, я — «нам не нужен»…».
Издевался над этим официальным «мы» и великий композитор Шостакович. Его дети вспоминают, как в 1960-е годы, «подойдя к кассе, мы увидели стоящего рядом с кассой Жана Поля Сартра, который старательно пересчитывал довольно толстую пачку купюр. [Советская власть подкупала большими гонорарами некоторых европейских писателей, чтобы они писали о ней хорошо. — М. Ч.] Отец метнул на француза быстрый взгляд и шепнул мне в самое ухо:
— Мы не отрицаем материальной заинтересованности при переходе из лагеря реакции в лагерь прогресса».

Мариэтта ЧудаковаНапоследок — о том, как спекулировали советские властители словом «народ».
« — К вашему сведению, — сказал Дуговец, — кино снимается для народа.
— А я кто? — спросил Глазычев.
— А вы младший лейтенант милиции Глазычев» («Мухтар»).
Возлюбленная поэта Б.Пастернака, послужившая прототипом для обаятельной героини «Доктора Живаго», вспоминала разговор Пастернака с главным партийным начальником над писателями Поликарповым в 1958 году, когда началась официальная травля поэта за то, что он посмел передать рукопись своего собственного романа за границу. « — Но гнев народа своими силами нам сейчас унять трудно, — заявил Поликарпов. <...>
— Как вам не совестно, Дмитрий Поликарпович? — перебил Боря [Пастернак], — какой там гнев? <...> «Народ!», «народ!» — как будто вы его у себя из штанов вынимаете. Вы знаете прекрасно, что вам вообще нельзя произносить это слово — народ».
«… Некоторые литераторы, — писал в 1965 году Комитет государственной безопасности, докладывая в ЦК КПСС о настроениях общества, — огульно чернят завоевания нашего народа последних лет».
«Масштабы фальсификаций со словом «народ» необозримы, — напишет Меттер в эти же годы в повести «Пятый угол». — С тридцатых годов людей начали назначать в народ и исключать из народа. По существу же, титулом народа обладал один человек — Сталин…»