В музеях иногда бывает скучно, особенно в больших. Ходишь по залам, ходишь, и все они как будто одинаковые. Зато в музее легко заблудиться, запутаться и потеряться. Маленькие дети этого боятся и крепко держат родителей за руки. А вот большие дети, наоборот, только об этом и мечтают. А о том, зачем им это нужно, читайте в новом остросюжетном музейном детективе американской писательницы Э.Л. Конигсбург.

Эмма точно знала: классический побег из дома — не для неё. Классический — это когда разозлишься на родителей, схватишь что попало, запихнёшь в рюкзак и бежишь куда глаза глядят. Эмма же любила комфорт и уют. А вот пикники, например, терпеть не могла: трава колется, солнце печёт, глазурь с булочек капает на платье, да ещё эта мошкара! Поэтому, решила Эмма, побег из дома должен быть не просто побегом. Убежать — это полдела. Важно, куда прибежишь. И это «куда» должно быть удобным, просторным, тёплым, а главное — красивым. Потому-то она и выбрала Метрополитен. Тот самый знаменитый музей изобразительных искусств Метрополитен в Нью-Йорке.

К подготовке побега Эмма подошла очень серьёзно. Во-первых, нужно было накопить денег. Во-вторых — выбрать себе спутника.

Её выбор пал на Джимми, среднего из братьев. Джимми умел держать язык за зубами, и у него было чувство юмора. А главное, у него водились денежки. В отличие от других мальчишек, Джимми не тратился на дурацкие открытки с портретами бейсболистов. Каждый цент он отправлял в копилочку!

Но Эмма не торопилась сообщать брату, что в его судьбе наметились перемены. Да, Джимми умел молчать, но ведь не целую вечность! А Эмме нужно было, чтобы он молчал целую вечность, то есть до тех пор, пока она не накопит достаточно денег. Устраивать побег без денег — затея совершенно бессмысленная. Уж эти-то простые истины она за свою жизнь усвоила.

Деньги ей давали раз в неделю. Нужно было скопить на билет и ещё на кое-какие расходы. Вот тогда и можно будет поставить Джимми перед фактом и приступить к окончательному планированию.

Между тем Эмма почти забыла, почему она решила убежать из дома. Кажется, это было как-то связано с несправедливостью. Ей и вправду приходилось терпеть много несправедливостей: она ведь была старшим ребёнком в семье, да к тому же единственной девочкой. Может, мысль о побеге впервые пришла ей в голову, когда она в очередной раз одна-одинешенька доставала из буфета чистые тарелки и накрывала на стол, а братья делали вид, что их это не касается. А может, была другая причина, не очевидная для самой Эммы, зато понятная мне: ей надоело, что её дни тянулись один за другим, похожие, как близнецы. Ей надоело быть просто Эммой Кинкейд, круглой отличницей. Надоело спорить, чья очередь выбирать воскресную передачу по телевизору. Она устала от несправедливости и от унылого однообразия.

Вот, кстати, ещё один пример несправедливости: денег Эмме давали катастрофически мало. Чтобы купить билет на электричку до Нью-Йорка, она должна была целых три недели отказывать себе в любимом шоколадном пломбире. (…Взрослый билет в один конец — доллар шестьдесят. Но Эмма и Джимми могли ехать по детским билетам, потому что Эмме оставался ещё месяц до двенадцати лет, а Джимми и вовсе было девять.) Эмма не собиралась покидать дом навсегда — конечно, она вернётся, но пусть сперва они научатся её ценить! Значит, нужно накопить денег и на обратный билет (к тому времени, между прочим, придётся покупать уже взрослый). А самое обидное — Эмма прекрасно знала, что сотни людей из их городка работают в нью-йоркских конторах и, стало быть, могут себе позволить полный билет в оба конца каждый день. Да вот хоть её папа. В конце концов, их Гринвич — самый что ни на есть пригород Нью-Йорка.

Вообще-то, думала Эмма, до Нью-Йорка слишком близко. Учитывая все обиды, которые ей пришлось претерпеть, следовало бы убежать гораздо дальше. С другой стороны, Нью-Йорк — идеальное место, чтобы пропасть без вести. Дамы из маминого маджонг-клуба называли его городом. Редко кто из них отваживался сунуть туда нос: ах, в городе так шумно, говорили они, так утомительно, так нервно! Когда Эмма была в четвёртом классе и их возили на экскурсию по историческим местам Манхэттена, Джонни Рихтера не пустила мама. Сказала, что в этой ужасной суматохе и давке он непременно отстанет от группы и потеряется, а потом ищи его в бюро находок! И ещё она говорила, что в этом Нью-Йорке ужасный воздух и её сыночку будет совершенно нечем дышать.

А Эмма любила город. Он был элегантен, внушителен и многолюден. Лучшее место в мире для человека, который хочет спрятаться и затеряться! Эмма изучила карту города и путеводитель Автомобильной ассоциации Америки. Припомнила маршруты всех экскурсий, на которых побывал их класс. Даже раскопала дома брошюры о Метрополитене и понемножку их читала.

Ещё Эмма решила, что должна научиться отказывать себе. Во многом. Для начала придётся обойтись без шоколадного пломбира. Это будет полезное упражнение. Хватит с неё и шоколадных сырков, которые всегда водятся в холодильнике. Обычно расходы Эммы на пломбир составляли сорок центов в неделю; оставалось ещё десять центов, и она раз в неделю решала, как ими распорядиться. Эти минуты были самыми захватывающими в её жизни (конечно, до того как она надумала бежать из дому). Но порой у Эммы не оставалось даже этих десяти центов: её лишали законного заработка всякий раз, когда она забывала о своих обязанностях — например, застилать постель. Она была уверена, что никому в классе не дают так мало денег, как ей. И ни у кого не отбирают деньги за провинности, потому что у всех есть домработницы, которые застилают постели и делают всё остальное; а к ним всего два раза в неделю приходят мыть полы. Однажды, вскоре после того как Эмма начала копить на побег, в магазине устроили скидку на шоколадный пломбир. «Всего 27 центов!» — гласила вывеска. И Эмма не выдержала, купила себе порцию — ведь это отложит побег всего на каких-то двадцать семь центов. Приняв решение бежать, она полюбила строить планы ничуть не меньше, чем тратить деньги. У неё оказался настоящий талант — планировать, долго и тщательно.

Джимми — брат, которого Эмма выбрала в сообщники, — шоколадным пломбиром не интересовался, хотя запросто мог бы лакомиться им хоть дважды в месяц. У него были другие интересы. Полтора года назад Джимми совершил крупную покупку: на все деньги, которые ему подарили на день рождения и Рождество, приобрел в «Вулвортсе» японский транзисторный приёмник, а потом ещё докупал для него батарейки. Радио, пожалуй, им понадобится. Вот и ещё одно доказательство того, что Эмма не ошиблась в выборе.

По субботам Эмма выносила мусорные корзины — занятие, которое она глубоко презирала. Их было так много! У каждого члена семьи — собственная комната и собственная корзина (кроме мамы и папы, у которых то и другое было общее). Вдобавок Стив именно по субботам вытряхивал в мусор стружки из карандашной точилки. Эмма не сомневалась, что это он нарочно.

Однажды в субботу, вынося корзину из родительской комнаты, она слегка потрясла её, чтобы содержимое улеглось плотнее и не сыпалось на пол. У мамы с папой всегда была самая полная корзина, потому что она у них одна на двоих. Когда Эмма тряхнула корзинку, из-под салфеток со следами помады показался уголок красного прямоугольника. Она извлекла его кончиками пальцев, словно пинцетом. Это оказался проездной билет до Нью-Йорка на десять поездок. Обычно такие билеты оседают не в мусорных корзинах пригородных домов, а в карманах контролёров. Девять поездок контролёр отмечает, пробивая на билете дырочки компостером, а на десятый раз забирает билет. Женщина, которая в прошлую субботу приходила к ним убирать, наверное, увидела девять дырочек и подумала, что проездной уже не пригоден. Она-то никогда не ездила в Нью-Йорк, а Эммин папа не следил за такими пустяками, как мелочь и проездные билеты.

Один взрослый билет — всё равно что два детских. Теперь Эмма и Джимми могли просто сесть в электричку и спокойно ехать, не покупая билетов в кассе и не боясь, что дежурный по вокзалу начнёт приставать с дурацкими вопросами. Какая находка! Из мусорной корзины, из салфеток, выпачканных помадой, Эмма выудила бесплатную поездку. Это знак, решила она. Это приглашение в путь. Решено, они отправляются в среду!

В понедельник днем, на остановке, Эмма попросила Джимми сесть в школьном автобусе рядом с ней: ей нужно сказать ему очень важную вещь. Обычно сестра и братья не дожидались друг друга и были сами по себе — кроме Кевина, за которым все по очереди присматривали, каждый по неделе. Занятия в школе начинались в среду после Дня труда; следовательно, их «трудовая повинность», как называла это Эмма, тоже всегда начиналась по средам. Кевину было всего шесть, он учился в первом классе, и все с ним чересчур носились, особенно мама — так считала Эмма. Ещё она считала, что Кевин — маменькин сынок, безнадежно избалованный и испорченный. По идее, к рождению четвёртого ребёнка родители должны были уже чему-то научиться. Однако же не научились. Кстати, Эмма что-то не могла припомнить, чтобы в первом классе за ней кто-нибудь «присматривал». Мама просто встречала её каждый день на автобусной остановке.

Джимми подчинился с большой неохотой. Он хотел, как всегда, сидеть рядом со своим другом Брюсом. Обычно в автобусе они играли в карты, каждый день доигрывая вчерашнюю партию. (…Играли они в «войнушку». Игра эта довольно простая и не слишком изысканная. Вы кладёте карту, ваш соперник кладет свою, и тот, чья карта старше, забирает обе. Если же у обоих выпадают карты одного достоинства, тут и начинается «войнушка»: игроки снова выкладывают по карте, и победитель забирает всё.) По вечерам, перед тем как выйти из автобуса, Брюс забирал свою часть колоды, а Джимми — свою, и оба давали друг другу слово не тасовать карты. Выглядело это так: когда автобус подъезжал к дому Брюса, игра прекращалась, каждый перехватывал свои карты резинкой и, плюнув на карты друга, произносил страшные слова: «Да отсохнет твоя рука, если перетасуешь!» — после чего клал свою стопку в карман.

Эмма находила этот ритуал омерзительным, поэтому не испытывала ни малейших угрызений совести, отрывая брата от его драгоценной игры. Джимми с самым мрачным видом плюхнулся на сиденье и втянул голову в плечи. Нахохленный, с поджатыми губами и нахмуренными бровями, он был похож на маленького стриженого неандертальца. Эмма молчала — ждала, пока брат остынет.
Джимми заговорил первым:

 — Слушай, Эм, ну почему б тебе не сказать эту твою важную вещь Стиву?
— Потому что Стиву я не хочу её говорить — непонятно, что ли?
— А ты захоти! — настаивал Джимми. — Захоти, а?
— Джимми, — Эмма решила, что пора произнести заранее заготовленную фразу, — нас ждет величайшее приключение в жизни! И я выбрала тебя в спутники.
— Выбрала б кого-нибудь другого, — пробурчал Джимми.
Эмма не ответила и отвернулась.
— Ну ладно, — сказал Джимми, — раз уж ты меня выдернула, давай рассказывай.
Эмма по-прежнему смотрела в сторону. Джимми заёрзал:
— Эй, выкладывай, говорю, раз уж ты меня тут держишь!
Эмма молчала.
— Убиться! — взорвался Джимми. (У него получалось — «убицца».) — Сперва сорвать мне игру, а потом играть в молчалку. Так нечестно!
— В молчанку.
— Чего?
— Не чего, а что. Играть в молчанку. А не в молчалку.
— Зануда! Давай, колись!
— Нам предстоит величайшее приключение в жизни, и я выбрала тебя, — повторила Эмма.
— Спасибо, — фыркнул Джимми. — Это я уже слышал. И что дальше?
— Я решила убежать из дома. Вместе с тобой.
— А почему со мной? Почему не со Стивом?
Эмма вздохнула:
— Потому что из-за Стива я и решила бежать. Не только из-за него, конечно. Короче, не хочу со Стивом. Хочу с тобой.
Джимми против собственной воли ощутил себя польщённым. (Лесть — великая сила… Дайте ей, как Архимеду, точку опоры — и она перевернет мир!) На смену мысли: «Почему я?» — пришла другая: «Меня избрали! Я — избранный!» Джимми расправил плечи, приосанился и заговорщицки прошептал, почти не разжимая губ:
— Ладно, Эм, всё ясно. Значит, рвём когти. Когда?
«Что за выражения?!» — хотела было возмутиться Эмма, но сдержалась.
— В среду. Слушай внимательно. План таков…
— План должен быть сложным! — перебил Джимми. — Чем сложнее, тем лучше. Обожаю трудности!
Эмма улыбнулась.
— Слишком сложный не сработает! Нужно проще, тогда всё получится. Это будет в среду, потому что в среду — уроки музыки. Я вытащу скрипку из футляра и сложу туда свои вещи. А ты свои положишь в футляр от трубы. Возьми побольше чистых трусов, маек, носков и хотя бы одну запасную рубашку.
— По-твоему, всё это влезет в футляр от трубы? Это ж труба, а не контрабас!
— Что не поместится — сунешь ко мне. Портфель тоже возьми. И транзистор!
— А можно я буду в кроссовках? — спросил Джимми.
— Конечно! Вот тебе и ещё один плюс: не нужно будет всё время носить ботинки.
Джимми улыбнулся, и Эмма поняла, что момент настал.
— И деньги захвати… все, какие есть, — сказала она равнодушным голосом. — Кстати, сколько их у тебя?
Джимми отвернулся к окну:
— А тебе зачем?
— Ради бога, Джимми. Мы вместе или нет? Если мы вместе, значит, у нас не должно быть секретов друг от друга. Так сколько?
— А тебе можно доверять? Не проболтаешься?
Эмма обиделась:
— А я спрашивала, можно ли тебе доверять? Или, может, просто взяла и доверилась?!
Она сжала губы и с шумом выпустила воздух из ноздрей. Будь этот звук чуть громче, можно было подумать, что она презрительно фыркнула.
— Понимаешь, Эм, — прошептал Джимми, — дело в том, что денег у меня много.
В один прекрасный день, подумала Эмма, этот её братец наверняка станет финансовым магнатом. В крайнем случае — адвокатом и консультантом по налогам, как дедушка.
— Эм… — продолжал Джимми, по-прежнему не глядя на сестру. — Ты только папе с мамой не говори. Понимаешь, я играю… на деньги… Мы с Брюсом играем. По пятницам мы считаем, у кого сколько карт скопилось за неделю, и он отдаёт мне мой выигрыш. Два цента за карту, а за туза — пять. А у меня всегда больше карт, чем у него, и среди них всегда хотя бы один туз.
Эмма не выдержала:
— Да скажи ты наконец! Четыре доллара? Пять? Сколько?
Джимми уткнулся носом в стекло и нараспев произнес:
— Двадцать четыре доллара сорок три цента.
Эмма ахнула и зажала рот рукой. Джимми повернулся и, довольный её реакцией, добавил:
— А если подождём до пятницы, будет ровно двадцать пять.
— Как это? Тебе же дают всего двадцать пять центов в неделю! Двадцать четыре сорок три плюс двадцать пять — это двадцать четыре доллара шестьдесят восемь центов. — Эмма всегда была очень внимательна к деталям.
— А остальное я выиграю у Брюса.
— Ну что ты говоришь, Джимми? Откуда ты можешь знать в понедельник, что выиграешь в пятницу?
— Знаю, и всё.
— Но откуда?
— Не скажу.

Джимми посмотрел сестре в глаза. Вид у неё был озадаченный, и он победно улыбнулся. А Эмма улыбнулась в ответ, потому что в этот миг окончательно убедилась: из троих братьев она выбрала именно того, кого нужно. Они с Джимми идеально дополняли друг друга. Она предпочитала осторожность во всём, кроме денег, которых у неё никогда не было, а он обожал риск — во всём, кроме денег, которые у него всегда были. Больше двадцати четырех долларов, ничего себе! Да ещё у неё четыре доллара восемнадцать центов. Можно ни в чём себе не отказывать. Это будет шикарный побег!
— Ну, что скажешь? Подождём до пятницы?
Эмма с минуту поколебалась.
— Нет. Решено: в среду. Я тебе напишу подробный план. Никому его не показывай! Прочтёшь, запомнишь все указания и уничтожишь записку.
— Я должен её съесть? — просиял Джимми.

 — Ещё не хватало! Порвёшь на мелкие кусочки и выбросишь в мусорную корзину. В нашей семейке в эти корзины всё равно никто не заглядывает, одна я. И то только если там не мокро и нет карандашных очисток. И пепла.
— Нет уж, — сказал Джимми. — Я лучше съем. Люблю трудности!
— Ага, и целлюлозу, — усмехнулась Эмма и пояснила: — Это из чего бумагу делают.
— Знаю я.
Больше они не обменялись ни словом, пока не вышли из автобуса на своей остановке. Вслед за ними выпрыгнул Стив.
— Эм-ма! — завопил он. — Эм! Твоя очередь пасти Кевина. Попробуй только забудь — маме скажу.
Эмма побежала назад к автобусу, схватила Кевина за руку и поволокла за собой.
— Хочу со Сти-и-ивом! — заскулил Кевин.
— Я тоже хочу, чтоб ты со Сти-и-ивом, рёва-корова, — ответила Эмма. — Но так уж вышло, что сегодня я за тобой присматриваю.
— А потом кто будет подсматривать?
— В среду начинается очередь Стива.
— Хочу, чтоб каждую неделю очередь Стива! — ныл Кевин.
— Вот всё и будет, как ты хочешь. И, между прочим, очень скоро!
Но Кевин не понял намёка — ни тогда, ни позже — и продолжал дуться до самого дома.