Эта притча совсем не про апельсин, хотя, казалось бы, он в ней главный герой. Эта история про мир, которого больше нет, совсем нет и никогда не будет, про местечко, где, возможно, выросли бабушки и дедушки твоих родителей, про детей и взрослых, чья жизнь была устроена совершенно иначе, чем наша. Порой она кажется нелепой и перегруженной всякими запретами и установлениями, но есть в ней что-то притягательное, как в старых чёрно-белых фотографиях.

1.

Едут два ящика апельсинов по синему морю. Апельсины алжирские, круглые, сочные, тяжёлые; кожура у них с алым отливом — цвета африканской зари.

Хвалятся апельсины в первом ящике: «Мы едем в Варшаву, древнюю польскую столицу. О, что за белые зубы будут нас надкусывать, какие изысканные аристократические языки будут наслаждаться нами!»

Молчат апельсины в другом ящике, жмутся друг к дружке и краснеют от стыда. Им-то, слава Б-гу, известно, что пункт их назначения — какое-то маленькое местечко в Литве, и Б-г весть, в какие бедняцкие руки они попадут. Ой, зазря они жадно впитывали сияние африканского солнца, студёные росы алжирских ночей, благоухание цветущей французской плантации. Смуглые быстрые руки юных мулаток срезали их с деревьев, бросали в бамбуковые корзины, неужели и это зазря?

Но мы ещё посмотрим, кому повезло больше: апельсинам, приехавшим в Варшаву, или тем, что несколько позднее прибыли в Шклов — заброшенное местечко в Белоруссии, и выведем из этого мораль. Вот первая партия апельсинов прибыла в Варшаву. Торговец фруктами разложил их на витрине пирамидами, и они засияли, словно клубки золотой пряжи. Однако недолго это продолжалось. В тот же день апельсины раскупили. Шумная жадная улица быстро их поглотила. Усталые люди рассовали апельсины по карманам, содрали грязными руками сочную золотую кожуру и швырнули её на грязные тротуары. Слопали плоды на ходу, как собаки, без благословения. Сладостный сок брызнул на пропыленные бороды, на засаленные капоты (1). На месте апельсинов в лавке уже лежат другие фрукты или даже овощи. Пропали аристократы! Только красивые кусочки кожуры ещё валяются на улице, как остывшие лучи далёкого жаркого солнца. И никто не понимает, что это валяются приветы далёких солнечных стран, вечно голубых небес. На них наступают, их переезжают колёса, их немилосердно отправляют в мусорный бак. С апельсинами покончено! Конец тому, что цвело и наливалось соком среди благоуханной листвы и падало в бамбуковые корзины под жарким благодатным небом.

Второй ящик с апельсинами добрался до Шклова на несколько дней позже, чем первый — до Варшавы. Эти апельсины долго тащились в тесном гойском вагоне, потом тряслись на еврейской фуре, прежде чем удостоились чести быть представленными своему новому окружению. Бакалейщица подозвала к себе мужа:
— Иди-ка, умелец ты мой, открой ящик с апельсинами для шалахмонес!

Напрасно жена иронизирует над Эле-бакалейщиком, он и вправду опытный распаковщик товаров. Он трудится над заколоченным ящиком часа два. Хладнокровный и осторожный, он обстукивает крышку долотом, как ювелир — дорогое украшение. Жена стоит рядом и даёт советы. Наконец ящик открыт, и вот среди синей бумаги вспыхивают щёчки апельсинов, и разносится густой праздничный запах.

Вскоре апельсины уже лежат в окошке лавки и поглядывают на грязную рыночную площадь, на серое низкое небо, на кучки снега вдоль канав, на белорусских крестьян, кутающихся в пожелтевшие залатанные кожухи. Всё вокруг такое чужое, северное, промёрзшее, полусгнившее. А роскошные апельсины с их праздничным запахом и ярким цветом так чужды этому незнакомому им бедному окружению и необычны в нём, как царское платье на нищем постоялом дворе…

Приходит тётя Фейга, на голове шерстяной платок, в руке — кошёлка. Она заметила только что распакованный товар и зашла купить его для шалахмонеса. И вот тут начинается бессмертие апельсина!

Бедна и бесцветна литвацкая жизнь. И ту малость, что порой выпадает литвакам от щедрот природы, они используют помаленьку, разумно, не забывая ни об одном из пяти чувств. Ни капли прекрасного фрукта-чужестранца не пропадёт. Даже если бы апельсин был реинкарнацией (2) грешной души, в доме у тети Фейги она бы завершила колесо перерождений, получив полное искупление грехов.

2.

— Что, и за восемь копеек тоже не хотите? Всего наилучшего!

Но бакалейщица прекрасно знает, что тёте Фейге некуда больше пойти за такой покупкой, поэтому она тянет покупательницу за платок:
— Чтоб у всех был такой хороший Пурим, какой золотой товар я вам предлагаю… Только ради почина!
— Только ради почина! — приговаривает Эле-бакалейщик, опытный распаковщик ящиков с апельсинами.

Монетой больше, монетой меньше… Тётя Фейга выбирает лучший, самый тяжелый апельсин, заворачивает его и опускает в кошёлку, рядом с яйцами, луком, пуримскими вкусностями и всякой всячиной. Приходит тётя Фейга домой, набрасывается на неё детвора, от одиннадцатилетнего мальчика, который уже учит Гемору, до младшенького, который учит Пятикнижие, — их накануне праздника освободили от занятий в хедере, — и сразу же начинается ревизия маминой кошелки:
— Мама, что ты принесла? Что ты принесла?..

Унимает их тётя Фейга: одному даст шлепка в честь праздника, другому — затрещину, третьего дёрнет за ухо:
— Вот ведь напасть, набросились как саранча!

А потом всё-таки показывает, что накупила:
— Нате, глядите, бесенята, голодранцы!

Среди местечковых литвацких вкусностей сияет, как предвестие богатства и счастья, апельсин. Дети потрясены. С прошлого Пурима у них в памяти ещё остался след, тень запаха этого плода. И вот он снова воскрес, с тем же запахом, такой же круглый, вот он! Потом они снова не увидят его целый год.

Его хватают тонкими ручками, нюхают, удивляются.
— Ой, ну и вкуснятина! — говорит младшенький. — Ой, как пахнет!
— Это растёт в Стране Израиля, — говорит мальчик, который уже учит Гемору, и становится вдруг гордым и серьёзным.
Тётя Фейга запирает апельсин в комод. Но круглый, ароматный, пылающий плод уже живёт в детском воображении как сладостная мечта. Он, как невиданная драгоценность, сияет среди твёрдых зелёных яблок и солёных огурцов, которые только и видели дети всю зиму.

Наконец наступает в добрый час канун пуримской трапезы, и апельсин над грудой пирожных, мармеладок, смокв и конфет сияет, словно огромный коралл, на многоцветной мозаике.

Тётя Фейга накрывает шалахмонес салфеткой и отдаёт посыльному. Апельсин высовывает макушку из-под салфетки, как будто говорит: «Я тут, весь целиком, с праздником, дети!» Дети провожают его в путешествие тоскующими взглядами. Они знают, что ему, бедному, предстоит выдержать много перевоплощений, прежде чем он вместе с посыльным вернётся обратно.

Так и происходит. Другая тётя посылает тёте Фейге лимон, а апельсин — другой родственнице. Теперь у тёти Фейги уже есть лимон. Посылает тётя Фейга этот лимон той родственнице, там он снова встречается с апельсином и меняется с ним местами. Тётя Фейга получает назад свой ненаглядный апельсин…

Накрывают стол, сидит он, гулёна, на прежнем месте, как царь во главе воинства пряников, конфет и изюма. На нем росой лежит холод пуримской ночи. Кажется, что апельсин улыбается: он немного устал и немного озяб от долгого пути сквозь эту заснеженную и чужую для него ночь:
— Ну, дети, вот я и вернулся к вам, что ж вы боялись?

3.

Пурим проходит, а апельсин лежит в комоде в полной сохранности, и это ему по душе. Подносят родственникам субботние лакомства, возлежит апельсин, как царский сын, среди плебейских яблок и грецких орехов. Его разглядывают, спрашивают, сколько он стоит, делятся мнениями, словно богатеи, привычные к таким плодам, и кладут его обратно на место. Яблоки и орехи исчезают на глазах, а апельсин всякий раз выскальзывает из рук гостей и остаётся цел. Шкловские родственники совсем не обжоры, не приведи Г-споди, и знают, как себя вести.

Мишенихнес одор марбим бесимхе… (3) Дней через десять после Пурима в доме тёти Фейги подписывают тноим (4). Тётя Фейга сговаривает свою старшую дочь за сына приличных родителей, и апельсин снова лежит на почётном месте, под самой висячей лампой, точно из-за него всё торжество. Правда, одна щека у него уже немного сморщилась, как у старого генерала, но, несмотря на это, вид у апельсина ещё вполне царский. Он по-прежнему украшает собой стол как роскошная, экзотическая диковинка. Детвора, от младшенького, который учит Пятикнижие, до одиннадцатилетнего, который уже учит Гемору, не раз напоминала папе и намекала маме, что пора бы попробовать… сказать «Шеэхеёну» (5), они только хотят сказать «Шеэхеёну»… Тётя Фейга хорошенько на них накричала: бездельники, обжоры! Когда придёт время сказать «Шеэхеёну», вас известит шамес (6) из Брод (7). Не бойтесь, папа с мамой без вас не съедят.

Во время тноим детвора трепещет: а вдруг жениху захочется сказать «Шеэхеёну». Кто знает, что может захотеться жениху во время тноим! Ведь мама всегда даёт ему лучший кусок.

Но жених-то ведь из Шклова, порядочный жених. Он знает, что апельсин был сотворён не ради того, чтобы женихи ели его на тноим, а для украшения стола. Только на мгновение апельсин оказывается в руке жениха: кадык поднимается к подбородку и снова опускается, и личность апельсина снова остается неприкосновенной.

Но наступает наконец канун счастливой субботы. Апельсин уже не такой круглый, как раньше, и не такой ароматный. Его юность прошла. Но это неважно. Апельсин есть апельсин! После субботнего ужина настроение приподнятое. О шамесе из Брод речи больше нет, но детвора чувствует, что на этот раз уж точно скажут «Шеэхеёну», и притворяется равнодушной. Можно подумать, что никакого апельсина на свете нет.

Тётя Фейга зовет дядю Ури:
— Ури, давай, раздели детям апельсин. Зачем откладывать?

Бородатый и косоглазый дядя Ури — опытный едок апельсинов, за свою жизнь отведавший их уж точно не меньше полудюжины, если не больше, — садится во главе стола, открывает большое лезвие своего «паревного» (8) ножика — старенького «Завьялова» (9) — и приступает к операции. Дети стоят вокруг стола и смотрят на папу с восхищением, как на заезжего фокусника, им уже не терпится узнать, что там внутри, да и попробовать наконец. Что поделать, человек есть человек, не терпится… Но дяде Ури некуда спешить. Осторожно и спокойно он прорезает на апельсине ровные дуги от одного «полюса» к другому: сперва четыре, потом восемь, одну к одной (поговаривают, что ему нет в этом равных!), и принимается очищать кожуру…

Все прислушиваются к тому, как лопается мясистая эластичная кожура. Медленно отделяются геометрически правильные алые кожурки. Местами, правда, апельсин слегка перележал, и вместе с кожурой отрываются сочные кусочки «мяса». В этом случае дядя Ури издает звук «фф-т!», точно это причиняет ему боль. Он запускает лезвие ножа внутрь апельсина и оперирует опасное место. Выкатывается апельсин из своих бело-желтых душистых пелён, и дядя Ури ловко делит его на одинаковые «полумесяцы», долька к дольке.
— Дети, — призывает помолвленная дочь, ставя на стол большую стопку, — не забывайте про зёрнышки, бросайте их сюда. Мы их вымочим и посадим…

Обращается-то она к братикам, но имеет в виду и отца.

Детвора готова помочь будущей хозяйке в её многообещающем предприятии. И их глазки обращаются к нежным розовым полумесяцам на тарелочке.

Первое благословение произносит сам дяди Ури. Он прожёвывает одну дольку и благоговейно проглатывает её. Закрывает один косой глаз, а второй поднимает к потолку и вертит головой:
— Апельсин что надо! Подходите-ка, дети…

Прежде всего подходит младшенький. Это его привилегия: где какая-нибудь вкусность, там он первый после папы. Во весь голос, пискливо, он произносит благословение, хватает свой «полумесяц» и захлёбывается им.

— Не хватай!.. — говорит ему дядя Ури очень спокойно. — Никто у тебя не отнимет.
— А где зёрнышки? — спрашивает невеста и подставляет стакан.
— Да-да, где зёрнышки? — помогает дядя Ури.
— Проглотил… — пугается младшенький и краснеет до корней волос.
— Проглотил?!
— Да-а-а…

И на глазах у малыша выступают слёзы. Он быстро оглядывается на старших братьев… Те молчат.

Пропало дело… Он знает… Теперь ему никакой папа не поможет. Уж ему влезут в печёнки. С этого дня у него новое прозвище — Зёрнышко…

Затем раздаются остальные дольки апельсина, по порядку, снизу вверх, пока очередь не доходит до мальчика, который уже учит Гемору. Он берёт свою дольку, поигрывает ею, потом кусает, чувствуя при этом и чудесный вкус, и привет Страны Израиля, о которой он столько раз мечтал в хедере. Апельсины же растут только в Стране Израиля…

— А благословение? — подлавливает мальчика дядя Ури, не сводя с него взгляда своих косых глаз.
— Борух ато адой… (10) — пристыжено лепечет мальчик, который уже учит Гемору. И кусочек апельсина застревает у него в горле. Ой, омрачённый, омрачённый привет Страны Израиля!..

Однако дядя Ури отнюдь не удовлетворён. Нет! Он стыдит мальчика, который уже учит Гемору, говоря, что тот мог бы поучиться, как надо произносить благословение, у младшенького, да, мог бы поучиться. Дядя Ури уверяет сына, что тот ещё будет у младшенького в дворниках. И…
Но на полуслове спохватывается:
— Фейга, почему ты не попробовала?

Это чудо, что дядя Ури спохватился. А то Б-г знает, когда бы он закончил свои нравоучения.
— Эка невидаль, — отзывается тётя Фейга, однако подходит, произносит «Шеэхеёну» и наслаждается: ай, ай, что за чудесные вещи бывают на свете! И начинается продолжительный разговор об апельсинах.

Тётя Фейга говорит, что если бы она была богата, то каждый день съедала бы… пол-апельсина. На целый у неё не хватает воображения. Потому что как это можно взять и среди бела дня съесть целый апельсин за восемь с половиной копеек? У дяди Ури, однако, замах повыше. Он ведь бывал на ярмарке в Нижнем. Дядя Ури улыбается своими косыми глазами. Нет, если бы он был богачом, то велел бы выдавить в стакан сок сразу из… трёх апельсинов и выпил бы одним махом. Во как!

Жена и дети потрясены таким богатством фантазии и представляют себе полный стакан розоватой, слизистой апельсиновой гущи: белая пена сверху, а в пене плавают зёрнышки…

Минуту все сидят за столом молча и мечтательно созерцают жёлтые влажные зёрнышки, собранные невестой у всех участников делёжки апельсина. Она заливает зёрнышки водой и пересчитывает их через стекло. Раз, два, три, четыре… Целых девять зёрнышек набралось у неё. Да! Через неделю она посадит их в цветочные горшки, а после свадьбы заберёт к себе на квартиру. Она расставит горшки на окне, чтобы зрнышки прорастали под перевёрнутыми стаканами.

Вы думаете, это конец? Вы забыли, что у апельсина есть ещё кожура…

4.

Один из детей сделал открытие: если сдавить кусочек апельсиновой кожуры перед зажжённой лампой, то видно, как кожура выпускает целый фонтан прозрачных малюсеньких пахучих капелек, и если брызнуть ими в глаз братишке, тот начинает моргать… Однако, не успев усовершенствовать своё изобретение, первооткрыватель как следует получил по рукам, и все кусочки кожуры исчезли в фартуке тёти Фейги.
— Ничего им не жалко, негодникам. Это вам что, картофельные очистки… Нет, если бы ещё чуточку, можно было бы сварить из этого варенье… Да, варенье…

Но стоит ли об этом говорить? Столько апельсиновой кожуры, чтобы хватило на варенье, можно собирать до пришествия Мессии.

Чтобы высушить кожуру, её кладут на ночь в тёплую духовку. Золотисто-красные кожурки, которые ещё вчера выглядели такими свежими и сочными, стали сморщенными, бурыми, скрюченными и твёрдыми, как старые мезузы. Берёт тётя Фейга острый кухонный нож и крошит кожурки в лапшу, а потом разрезает на маленькие длинные «конфетки»… Отправляет кусочки в бутылку, заливает водкой, засыпает сахарным песком и убирает, чтоб настоялось. В водке бурые ссохшиеся кусочки оживают, набухают, распускаются, принимают свой прежний вид. Нальёшь стаканчик, попробуешь — и почувствуешь настоящий вкус апельсиновой корочки.

Приходят родственники на угощение, произносят благословение над спиртным, пробуют, наслаждаются и соглашаются, что это очень полезно для желудка. А родственницы расспрашивают тётю Фейгу, как она додумалась до такого.

— Вот… — говорит дядя Зяма своей супруге Михле, — у тебя всё зря пропадает. Ты ведь тоже купила апельсин на Пурим! И где кожура? Нету, выброшена.

Перебивает его дядя Ури:
— Ну, Зяма, давай лучше ещё по капельке!

И улыбается косыми глазами своей хозяйке, тёте Фейге.

Горлышко бутылки опять оборачивают поверх пробки куском белой тряпочки, чтобы водка не выдохлась, и ставят обратно в шкаф получше настояться. Стоит там бутылка одна-одинёшенька, как благочестивая еврейка, агуна в чепце…

Приходит Пейсах, продают евреи хомец Алексейке, водовозу с грязными льняными волосами. Бутылка с померанцевкой тоже попадает в гойские руки. Целую неделю стоит она, проданная, запретная, и ждёт не дождётся, когда её пустят обратно, чтобы мужчины с седыми бородами и женщины в благочестивых париках (11) произносили над ней благословение и рассуждали о чудесах тёти-Фейгиной тороватости.

Иногда такой бутылки хватает на год. Время от времени в неё добавляют свежей водки и отведывают изредка до тех пор, пока кусочки апельсиновой кожуры на дне бутылки не потеряют своей силы, не размокнут и не выцветут. Тогда дядя Ури выколачивает их из бутылки на тарелку.

Это бывает обычно на исходе субботы, после авдолы, когда дополнительная душа покидает человека, и будничная тоска прокрадывается из углов. Ищет дядя Ури, чем бы себя порадовать, и вспоминает о размякших, пропитанных водкой сладких апельсиновых корочках.

Он, извините, переворачивает глубокоуважаемую бутылку над тарелкой и шлёпает её сильно, но мягко по вогнутому дну.
— Пум, пум, пу-ум… — гулко отзывается бутылка на весь дом, окутанный тенью исхода субботы.

В этом звуке слышится что-то вроде испуганного глубокого вздоха — гулкое эхо старого вычерпанного колодца. Кажется, она, эта бутылка, кричит о том, что из неё выколачивают душу, остаток жизненных сил… И при этом из её стеклянного горлышка падают клейкие золотисто-жёлтые аппетитные кусочки.

Потом становится тихо. Дядя Ури произносит благословение над этими остатками, пробует сам и даёт всем попробовать.

Дети согласны, что хоть от корочек и жжёт немного язык, но вкус былого пуримского апельсина, мир его праху, ещё чувствуется.

К тому времени, когда в доме дяди Ури исчезает последнее напоминание о знаменитом апельсине, его наследники — вымоченные, набухшие зёрнышки — давно уже проросли в цветочных горшках у выданной замуж дочери дяди Ури. Три-четыре острых клейких листочка пробились из каждого зёрнышка.

С них только недавно сняли перевернутые запотевшие стаканы. Они привыкают, не сглазить бы, к шкловскому климату и понемногу растут, покамест сдерживая зелёную улыбку, которую они привезли из тёплых стран и припрятали про себя.

Молодая жена ухаживает за ними, поливает через день. И Б-г знает, что из них может однажды вырасти.

Примечание переводчиков

(1) Традиционное мужское платье, род длинного пальто.
(2) В иудаизме существует представление о реинкарнации (перерождении души). Душа переселяется из тела в тело до тех пор, пока не искупит все свои прегрешения.
(3) «Когда наступает адар, увеличивают радость» (ивр.) (Талмуд, трактат «Таанит», 29). Традиционное высказывание о месяце адар, на который приходится весёлый праздник Пурим.
(4) Условия брачного контракта, подписываемые во время помолвки, и сам обряд помолвки.
(5) «Который даровал нам жизнь» (ивр.). Благословение, произносимое при первом вкушении какого-либо плода в новом сезоне.
(6) Синагогальный служка.
(7) Броды — большой город в австрийской Галиции (в настоящее время в Львовской обл., Украина) на самой границе с Российской империей. Для российских евреев Броды были символом Европы, заграницы.
(8) То есть для разрезания продуктов, которые не относятся ни к мясным, ни к молочным, например овощей и фруктов.
(9) «Товарищество производства стальных изделий Л. и А. Завьяловых» в с. Ворсма (Нижегородская губ.) — крупнейшее в России производство ножей и ножиков. Завьяловские ножи славились высоким качеством.
(10) «Благословен Ты, Г-споди…» (ивр.). Начало любого благословения.
(11) Замужняя женщина должна скрывать волосы. С конца XIX века зажиточные ортодоксальные еврейки сменили традиционный чепец на парик.

Рассказ «Вечный апельсин» будет напечатан в декабрьском номере журнала «Лехаим».