19 апреля в 10 утра во всех городах Израиля прозвучала сирена в память о евреях, погибших в годы Катастрофы.
Сегодня мы предлагаем вам прочитать предисловие к книге Сары Бейнхорн (Клайн) «Листья, восставшие из пепла».

Сара (Сури) Бейнхорн (Клайн) родилась и выросла в городе Мункач (Мукачево). Сейчас это территория Западной Украины, Карпаты. Когда-то люди прозвали Мункач веселым городом — там была большая, шумная, дружная еврейская община.

Сури пережила заключение в Освенциме-Биркенау и Берген-Бельзене. Она и две её сестры, Мирьям и Голи (Маргалит), смогли выжить. Все остальные члены семьи — родители, бабушка, два брата — погибли.

После освобождения Сури лечилась в шведском санатории, а потом жила в лагере для перемещённых лиц на Кипре. И только через несколько лет смогла уехать в Израиль.

Сури вышла замуж за Нафтали Бейнхорна, тоже родом из Мукачева. Как и Сури, он потерял родных в годы Катастрофы.

В книге «Листья, восставшие из пепла» Сури рассказывает о своем детстве, о еврейской общине Мукачева, о страшных годах концлагерей и о том, что она пережила после освобождения в Швеции и на Кипре.

Книга издана на иврите и на русский язык не переведена.

* * *

Мукачево, 1998 год

Машина едет по улице. Миклош, продавец овощей, провожает взглядом такси, в котором сидят три дамы. «Из заграницы, наверное», — бормочет он себе под нос и возвращается за прилавок.

— Сейчас поверните направо, — говорит женщина, сидящая рядом с шофером.

Сури рассматривает город за окном, а шофер удивлённо косится на пассажирку: ему ещё не доводилось возить туристов, которые указывают дорогу. «Необычные гости», — качает головой таксист.

Ривка и Йона, взрослые дочери Сури, с интересом смотрят на проносящиеся мимо них пейзажи. Их мама, кажется, сбросила десятки лет и превратилась в маленькую энергичную девочку Сури, которая жила здесь шестьдесят лет назад.

— Здесь налево и сразу направо, на улицу Масарик, — говорит Сури таксисту. — Остановитесь, пожалуйста, рядом с домом № 10.

Волна воспоминаний подхватывает её и уносит в далёкое прошлое. Перед глазами возникает родной город Мукачево — Мункач — перед Второй мировой войной. Всё те же дома, горы обнимают город, лежащий в низине, обволакивают его зеленью деревьев. Тихо плещутся воды Латорицы. А улицы… на улицах её родные и близкие — евреи.

* * *

1932 год. Вот Сури, маленькая девочка, стоит с подружкой у витрины магазина игрушек «Гринштейн». Они могут рассматривать красивые игрушки часами! Правда, им никогда не доводится хоть минуточку подержать в руках этих великолепных кукол в шелковых платьях. Когда Сури перепадает лишняя копеечка, она тратит её на любимую забаву: в витрине магазина стоит почти взаправдашний поезд, только маленький. Копейку надо бросить в прорезь в специальном ящичке — и поезд поедет по деревянным рельсам.

* * *

1998. Такси резко тормозит, и Сури отвлекается от своих мыслей. Сморщив лоб, она смотрит на дом № 10, у которого остановилась машина. Неужели её подвела память? Она очень хорошо помнит дом, где провела детские годы. Но этот дом совершенно другой! Может, перевесили таблички с номерами?

Она возвращается в такси и просит водителя ехать дальше:
— Я скажу вам, у какого дома остановиться.

Таксист пожимает плечами, но ничего не говорит: ему-то что, если пассажиры платят. Но теперь Сури не погружается в воспоминания, а внимательно следит за дорогой. Действительно, улица выглядит почти так же, как и много лет назад.

— Здесь! — говорит она, и такси останавливается.

Она стоит, смотрит на дом и слезы текут по её щекам. Зовет дочерей:

— Видите, как дома стоят? Квадратом, как я вам рассказывала… Посреди двора была красивая клумба, а в центре — дерево шелковицы. Рядом стоял большой стол, за которым мы готовили пакетики с подарками для соседа, господина Дойча, а он раздавал их торговцам. В каждый пакетик клали конфету и маленький подарок — заколку, например, или булавку для галстука. Большая часть конфет таинственным образом попадала нам в рот — бумажные обертки мы бросали под стол, господин Дойч потом находил их…. Нет теперь ни клумбы, ни стола.

Сури старается не плакать, ведь слезы мешают рассказывать. Она не собиралась оплакивать далекое прошлое. Только хотела, чтобы её дочки увидели и почувствовали то место, где росла их мать.

— В доме в северном углу, — продолжает Сури, — жила семья Острайхер. В западном доме, одноэтажном, там, где сейчас стоит бак с водой, жили мы и семья Клемпнер (их сын, Ицхак Туваль, живет в Тель-Авиве, он приехал в Палестину перед началом Второй мировой войны). А в двухэтажном доме жил доктор Штернбах.

Имя доктора Штернбаха дочери Сури слышали не раз. Это был такой занятой доктор, что, когда его вызывали к ребёнку и болезнь была не очень опасной, он приходил лишь на третий или четвёртый день. А до его прихода больного лечили домашними средствами: ставили банки, поили чаем с лимоном. И когда наконец приходил доктор Штернбах, ему только и оставалось, что пожелать больному скорее поправляться , — ведь мама так хорошо его лечит!

Если семье нечем было заплатить за лекарство, доктор Штернбах делал пометку на рецепте, чтобы в аптеке записали долг на его счёт.

Доктор Штернбах переехал в Израиль перед войной. В 1950 году Сури ездила к нему в гости, в иерусалимский район Рехавия.

— На востоке, — говорит Сури, — дом, в котором жила семья Дойч. Их отец ремонтировал зонты и торговал пакетиками-сюрпризами. В его-то кладовке меня как-то раз и заперли.

Дочери Сури хорошо помнят историю с кладовкой. Их мама никогда не говорила: «Когда я была маленькой, я всегда хорошо себя вела…» или «Не помню, чтобы когда-нибудь меня наказывали…» Сури часто рассказывала о своем детстве, а была она очень живой и непосредственной девочкой, неистощимой на всякие выдумки и проказы. Не забывала она рассказывать и о том, что следовало за ее проказами.

Кладовку она запомнила на всю жизнь. Отец взял ее за руку и, ни слова не говоря, запер в кладовке. Было очень больно и обидно, а главное — стыдно, ведь все дети со двора видели запертую Сури сквозь щели между досками. Но Сури неожиданно поняла, что в наказании есть не только плохая сторона, но и хорошая: к щелям между досок началось паломничество, все её друзья пришли утешить несчастную пленницу добрым словом или угощением.

— Потом мы переехали отсюда, — вспоминает Сури.

Женщины возвращаются к такси и едут дальше, на улицу Пушкина. Сохранилось ли то здание? Да, вот оно.

Сури переводит дух — нелегко дается встреча с родным домом.
— Только русские поселили здесь шесть семей, там, где раньше жили две! — сообщает Сури дочерям.

— Зайдём внутрь? — спрашивает одна из дочерей шёпотом.

— О, нет, ни за что! — Сури даже вздрагивает.
Дом — это свято! Здесь живут воспоминания о любимой семье, о детских годах, о родительской любви. О радости и горе. А что там сейчас? Она не хочет тревожить свои воспоминания. Единственное, что ей надо, — помнить дом таким, каким он был во времена семьи Клайн, каким он был, когда ее любимые родители в последний раз переступили через порог.

Сури непереносима мысль, что можно зайти в дом — и увидеть, как кто-то чужой живёт там, на руинах её детства.

Она смотрит на дом минуту, другую, третью. Пытается вдохнуть в его безжизненную коробку ту потерянную душу, радость и жизнь, которая ушла давным-давно безвозвратно.

— Довольно! — вдруг говорит Сури и отходит назад во двор.

Она спрашивает у прохожей, почему изменили нумерацию домов.

— Это по указанию сверху, — говорит женщина. — «Им» совсем не надо, чтобы сюда заявились те, кто тут жил раньше, и предъявили свои права на дома, которыми они владели до войны. Изменились названия улиц, номера домов. Например, Еврейская улица стала называться улицей Рауля Валленберга.

Ореховое пиршество быстро закончилось. Компанию обнаружили, юные охотники за орехами дали стрекача. Взрослые рассердились: ведь сад этот не общественный, а частный. А чужое ни в коем случае брать нельзя!

Ребята предстали перед доктором, опустив от стыда глаза.
— Но это не мы… — кто-то пытался выкрутиться.

— Покажите руки! — сказал доктор Мошкович. Маленькие ручонки были перемазаны липким ореховым соком — лучшего доказательства и не надо!

- А здесь росла виноградная лоза, — показывает Сури на балкон дома. — Лоза была большая и почти полностью закрывала наш балкон красивой зеленью. Летом на ней росли гроздья красного и зеленого винограда. — Сури тяжело вздыхает… — А сейчас нет ничего. Нет лозы, нет винограда, всё умерло — как и все те, кто жил в этих краях…

— Смотрите! — вдруг говорит одна из дочерей Сури и показывает на балкон. — Не всё погибло, не всё!

Они подходят к балкону и видят крохотный виноградный листок.

Сури больше не сдерживает слезы. Она плачет громко — оплакивает дом, от которого остались одни стены. Улицы Мукачева, на которых больше не встретишь евреев в белоснежных талесах с серебряными украшениями. Звуки голосов друзей её детства, которые поднялись в небо через печи крематория.

Дрожащей рукой она дотрагивается до нежного листочка, который растет здесь через пятьдесят лет — полный свежести и надежды, света утешения. И листок будто шепчет ей, что виноградная лоза «что посадила десница Твоя… сожжена огнем, обрезана она» (Псалмы Давида, 80) — но он, свежий листочек, несёт в себе утешение.

«Г-сподь Б-г Ц-ваот! Возврати нас, воссияй лицом Твоим, и будем мы спасены!»

* * *

Эпилог

Мукачево, 1998 год

Средь серых молчаливых каменных изваяний — еврейских домов Мукачево — шагают Сури и её две дочери: Ривка Хана, которую назвали в честь мамы Нафтали (мужа Сури), и Йона, названная в честь мамы Сури. Из окон им вслед глядят удивлённые местные жители: «Что вам здесь надо, в нашем городе?»

Действительно, здесь практически не осталось евреев. Община Мункач, полная жизни, радости и детского смеха, которая гордилась еврейскими мудрецами и заботливыми еврейскими матерями, — исчезла. В молчании стоят «маленький дом учения» и «большая синагога», которая теперь стала военным складом. Всего одна синагога из тридцати осталась действующей.

Где они все, евреи этого большого, живого города?

Даже Латорица уже не та, что была раньше. Уровень воды снизился на несколько метров. А прежний уровень — тёмную полосу на откосе — до сих пор хорошо видно.
— Даже река сейчас выглядит грустной, — шепчет Сури и смотрит на мутные, зеленоватые воды реки, по которым медленно плывут увядшие листья.

— Прощай, Мункач, прощай, мой родной город. Я больше не вернусь сюда, к воспоминаниям о родительском доме, к деревьям и к камням… Пусть останутся здесь мёртвые дома, пусть всё останется позади. А жизнь и душу я заберу с собой, в Израиль, детям и внукам — тем листьям, которые восстали из пепла.

Перевод Елизаветы Гуллер